-- Ты что встала на дороге?
Тогда я подумала, что уж она-то точно не воевала, а если бы мы с Зойкой пришли к ней, то она бы обязательно наврала.
У Людмилки на столе в банке стояли три гвоздики.
Мы как раз по зоологии проходили устройство комара, и вдруг дверь открылась, и вошел дед Аполлонский, как я -- во всем зимнем, только с клюкой. Людмилка тут же говорит:
-- Ребята, чей дедушка пришел?
А я говорю, чтобы она его не выгнала:
-- Он ничей! Это ветеран! Мы нашли его с Зоей Галкиной, как вы сказали.
-- Дети, встаньте! -- крикнула Людмилка. -- Здравствуйте, то-варищ ветеран!
А я подумала: "Это еще что! Сейчас он ордена покажет!"
-- Уважаемый... а... э... -- сказала Людмилка.
-- Борис Анастасьевич, -- сказал дед Аполлонский.
-- Да! Борис Анастасьевич! -- продолжала Людмилка. -- В нашей школе впервые организован поисковый отряд. Подойдите к доске. Пусть дети на вас посмотрят.
Дед Аполлонский стал снимать свое пальто с каракулем, а под пальто у него что-то звенело. Все стали вслушиваться, но мы-то с Зойкой знали, что звенят ордена.
Дед вышел к доске, весь блестящий от орденов, и стал смотреть по сторонам, отыскивая нас. Мы ему закивали.
-- Мы ищем всех ветеранов микрорайона, -- сказала Людмилка. -- Вы первый, кого мы отыскали. Мы будем помогать найденным ветеранам, и вы, Борис Анастасьевич, будете первым, кому мы поможем. А сейчас расскажите ребятам, как вы воевали... Тихо, дети! Все смотрим на ветерана!
И мы все уставились на Аполлонского.
-- Я воевал на войне... -- начал он. -- Я очень давно воевал на войне. Вот мои ордена... -- но тут он стал кашлять.
Всем было видно сквозь его толстые очки, что у него глаза покраснели. Все наши стали шептаться, потому что дед долго кашлял. Он увидел, что мы шепчемся, что он нам уже неинтересен, он завол-новался и попытался забить кашель словами. Людмилка крикнула нам:
-- Тихо, дети! Сейчас же слушайте Бориса Анастасьевича!
Тогда мы замолчали все и стали слушать, как он кашляет. И Людмилка крикнула нам снова; она кричала, потому что из-за деда ничего не было слышно:
-- Зоя Галкина! Выйди к доске и поприветствуй Бориса Анастасьевича! -достала из банки три бурые гвоздики. У нас так всегда было, чуть встречать кого или ругать на пионерском собрании, так Зойке говорили готовить речь. А ругали на пионерском собрании всегда меня. Зойка стояла у доски между дедом Аполлонским и таб-лицей комара.
-- Дорогой Борис Анастасьевич! Поисковый отряд пятого "Б" класса от всей души благодарит вас за ваше участие в войне и дарит вам эти цветы, -говорила Зойка, и оранжевым вспыхивал ее галстук.
Дед волновался, кричал сквозь кашель про войну и протягивал руки к мокрым гвоздикам.
Мы с Зойкой пошли домой. Она завернула за детский сад, ей так ближе, а я пошла как обычно. А мне навстречу вышли Димка Зеленкин, Дроздик и Сережка Шадрин. Пацаны все ниже меня были на голову, но я их все равно боялась. Димка Зеленкин говорит:
-- Мы, длинная, тебя ждем. Домой идешь?
-- Домой, -- говорю.
-- К бабке? -- спрашивает Дроздик.
-- Не твое дело, -- отвечаю.
А Дроздик мне:
-- Твоя бабка темная. Мы видели, как ты с ней в церковь ходишь.
-- Не хожу, -- говорю.
А Димка Зеленкин мне:
-- Ладно врать, толстая, все знают, что ты крест на шее но-сишь.
-- Не ношу, -- говорю, -- вы сами носите, а на меня говорите!
-- Ты, толстая, завралась совсем. Мы на физкультуру в вашу раздевалку подглядывали, мы все видели, как ты в сторонку отхо-дила и крест в носок прятала.
-- Врете вы все, -- говорю, -- не было такого. И никакая я вам не толстая. У меня, между прочим, имя есть!
Я очень хотела пойти домой, но они не пускали. Особенно Зеленкин с Дроздиком, а Шадрин Сережка все больше молчал и отводил глаза в сторону. Просто я один раз видела их с матерью в церкви. Он стоял впереди меня, я смотрела на его затылок и тонень-кую шейку, и я ему ничего не сказала, но он знал, что я его увидела, и знал, где мы находимся.
Они мне много еще чего сказали, только я не буду про это рассказывать.
Я пришла и сказала бабке:
-- Ты темная...
А она посмотрела на меня удивленно и говорит:
-- Иди ешь. Мать из Москвы звонила, а тебя не было. Будет вечером звонить.
У нас была картошка вареная с маслом и с состриженным лу-ком.
Я спросила:
-- Мы летом уедем?
-- Уедем, -- сказала бабушка.
Я спросила:
-- Навсегда?
Но она мне не ответила.
Тогда я пошла к Зойке. Я услышала еще в подъезде, как они кричат с отцом. Зойка ему:
-- Папа! Не бей меня!
Тогда я скорее позвонила в дверь, чтобы они перестали. Мне ее отец открыл. Он был весь белый лицом, до синевы, со скакал-кой в руке. Я боялась, но все-таки спросила:
-- Зоя выйдет?
Он крикнул куда-то в комнату:
-- К тебе!
И ушел.
Зойка вышла ко мне вся в слезах, надела сапожки с мишками, и мы пошли. Она ревела всю дорогу, и я тоже ревела, а потом я ей говорю:
-- Давай убежим в Москву. У меня там мама. Она артистка в театре. Она нас возьмет.
Но Зойка сказала:
-- Где мы достанем билеты на поезд?
А у нас на улице Нарымская жили цыгане. И я решила, что можно взять Куклу и пойти с цыганами в Москву безо всяких билетов. А по дороге Кукла будет танцевать, а цыгане продавать помаду и гадать на картах, и хорошо бы еще взять с собой деда Аполлонского. Он может рассказывать про войну. А потом мы приедем с мамой и дедом Аполлонским и заберем бабушку... Зойка со мной согласилась, но на улице Нарымской мы не нашли ни одного цыгана, поэтому мы пошли сразу на вокзал. Кукла с нами не пошла...
На вокзале были люди с чемоданами и тележками, и старухи про-давали одуванчики связками -- по двадцать копеек, а нам с Зойкой не надо было, мы сами можем нарвать. А цыгане были в самом конце у поездов. Они сидели на асфальте и кричали, а цыганята бегали во-круг босиком, крутили в пальцах окурки и просили у всех по пять копеек. Денег у нас не было, и цыгане нас прогнали. И мы с Зой-кой стояли вдвоем на платформе, а мимо нас мчались поезда в Москву.
Я вернулась вечером, уже стемнело. Меня бабушка не ругала.
Она поджарила мне обеденную картошку, а к чаю достала шоколад-ку, я так удивилась... И вдруг зазвонил телефон. Я сразу поняла, что это мама. Из Москвы всегда длинные звонки. Я крикнула в труб-ку:
-- Мама! Ты заберешь нас к себе?
Но я так и не узнала, что она ответила: там было очень плохо слышно, а потом пошли гудки, и больше она не позвонила.
Мы с Зойкой пошли к деду помогать в первый раз. После улицы в его квартире пахло кислым. У него у окна стоял стол, полированный, с пятнами от горячего. У него на столе клеенки не было, а на газете банка с рыбьими головами и стакан с чаем на дне.
-- Мы пришли помогать, как обещали, -- сказала Зойка.
Мы тогда думали, что старикам очень нужна наша помощь, мы думали, что помогать -- это значит читать газеты.
Дед был нам рад. Он держал в одной руке ложку в разводах творога, а в другой -- развернутый сырок.
-- Всем старым нужна помощь, -- сказала я. -- Особенно ветеранам.
Я бы такую глупость вообще-то не сказала, просто надо бы-ло что-то говорить, а я стеснялась. Это тебе не "Здрасьте, дедушка!" на улице.
Дед с нами был строг. Он кормил нас рыбой и мокрым творогом с чаем и запрещал говорить за едой. Но я все-таки крикнула:
-- Дедушка, а расскажите про войну!
А Зойка крикнула, что он мне не дедушка, а Борис Анастасьевич. А дед крикнул, что все разговоры после еды. Вообще-то я не знаю, почему мы ему кричали. Дед слышал неплохо.
Он сидел в кресле под одеялом. Под грубым таким, колючим оде-ялом. Зойка мне шепнула: "Ладно, поели, а теперь давай помогать!" Я говорю: "Давай!", и мы открыли портфели и зашелестели газетами. Потом Зойка стала кричать заголовки, а я стала смотреть на дедовские очки: он их снял и положил на стол. Я среди всех очков всегда узнаю стариковские: они всегда в толстой оправе, у них вверху стекла обязательно в чем-то липком, и дужка сломана, и на проволоке висит или на нитке какой-нибудь. Я смотрела сквозь стекла его очков, и буквы на газете вырастали...