— Я так, мужики, думаю: буду там, где тоньше. Скажем, подойдёт нужда питанью добывать — я тут как тут. Хоть за молодыми мне теперь не угнаться, а зверь и птица от моего ружья не уйдут. А если, скажем, Тимохе потребуюсь — пожалуйста. Мне чего бы ни делать, лишь бы без дела не сидеть да задаром хлеб не проедать.
Отряд одобрил слова деда Фишки дружным гулом.
— Ну, а теперь за работу! — сказал Матвей.
Четыре дня с рассвета дотемна обстраивался отряд.
Землянки были сделаны просторные, тёплые, с широкими прочными нарами и глинобитными печками. Баня тоже удалась, и её обновили, не дожидаясь, когда будет засыпана землей крыша.
Дед Фишка все эти дни проводил на озере. Он сумел уже обзавестись кое-каким хозяйством: соорудил лёгкий плот, сплёл из гибкого ивняка морду, сделал несколько жерлиц, из кусочков жёлтой патронной меди смастерил блёсны. Рыбы в озере было так много, что она сама шла в руки. Дед Фишка приносил с озера щук, окуней, налимов, язей. Он сам чистил их, раскладывал в котлы и варил. Уха получалась жирная, наваристая, вкусная. Партизаны ели её с удовольствием, и Залётный говорил:
— Раздобреем мы, дед Фишка, от такой еды!
— Ешь, Тимоха, ешь, пока кормят! — смеялся дед Фишка.
Старик понимал, что долго так продолжаться не может. Впереди мужиков ждут тяжёлые и опасные дела. Как только отряд закончил постройки, Матвей приказал начать занятия по изучению строя и винтовки. Архип и Калистрат учили партизан строиться, сдваивать ряды, ходить в строю, быстро рассыпаться и цепочкой двигаться в наступление. Винтовок в отряде было три, и их изучали по взводам. А вскоре был введён и постоянный наблюдательный пост у тракта. Дед Фишка стал приставать к командирам с просьбой, чтобы его назначали в караул наравне со всеми.
— Ты погоди, дядя, — остановил его Матвей. — Ходить в караул — нехитрая штука, а тебе другое дело найдётся.
Старик насторожился, думая, что Матвей доскажет до конца, но тот замолчал. Дед Фишка расспрашивать племянника не рискнул. Тот был теперь командиром отряда, и, втайне гордясь этим, старик понимал, что у Матвея могут быть секреты, о которых никто не должен знать. Однако с этого часа старик жил, всё время чего-то ожидая.
Как-то перед вечером Матвей пришёл на озеро. Дед Фишка только что поставил жерлицы и присел покурить.
Увидев Матвея, старик обрадовался: давно они не говорили с глазу на глаз.
— А, Матюша! Ну, иди, иди, покурим, — пригласил он племянника.
Матвей не спеша подошёл, улыбаясь, спросил:
— Ловится, дядя?
— Ловится, Матюша. Думаю вот колоду выдолбить да к зиме пудиков десять посолить. Неплохо бы, как думаешь?
Матвей промолчал и, посматривая на толстые кедровые чурбаки, приготовленные стариком на поделку колод, сказал:
— Неплохо, дядя, а только… — и, не договорив, подошёл к старику, сел с ним рядом и потянулся за кисетом. — В жилые места, дядя, надо тебе направиться, — закончил Матвей, берясь за табак.
— Навовсе? — с тревогой спросил дед Фишка, заглядывая Матвею в лицо.
Матвей поспешил успокоить старика:
— Нет, дядя, на время. Теперь мы обстроились, малость окрепли — надо дать знать о себе, чтоб народ из других сёл и деревень к нам шёл. Ерунда не нам одним житья не даёт. Как думаешь?
Дед Фишка оживился; поглядывая из-под бровей хитроватыми глазками на Матвея, бойко заговорил:
— Я уж, Матюша, давно этого поджидаю. Себе на уме не раз мозгами раскидывал: не рыбу же ловить мы пришли сюда, надо бы и за дело приниматься!
— Правильно, дядя! Вот и иди, оповести народ. Как это сделать, тебе лучше знать, — улыбнулся Матвей. — Смотри только не влопайся. Попадёшь к Ерунде — назад не вернёшься.
— Об этом, Матюша, не сумлевайся. Я в такие времена живу по-кобелиному: сплю, а сам, нычить, всё слышу.
— Побольше, дядя, рассказывай там насчёт нас. Волченорцы, мол, так порешили: сгибнуть всем или власть эту долой — серёдки нету. Которые к нам вздумают идти, пусть хлеб, ружья, порох, свинец, топоры несут — надеяться тут не на что, у самих сухари к концу подходят. Завтра весь отряд на паёк перевожу. — Матвей замолчал и несколько секунд сидел, потупившись, занятый какими-то своими мыслями.
«Старят его эти заботы», — подумал дед Фишка, и вспомнился ему Матвей в молодости: статный, с шапкой русых вьющихся волос, с румянцем на свежем лице, как будто только что омытом ключевой водицей.