Будущее… Он умел видеть его… Смотрел вперед, как хозяин, такими воспитывал и своих собственных детей, и нас, учеников «Червяковки», и всех читателей своих книг…
Поэтому и не смог не отпустить ехидную шпильку по адресу проектировщиков центральных кварталов города:
— Наставили пятиэтажные сундуки. А лет через пятнадцать — двадцать придется надстраивать новые этажи.
И о двух башнях-надстройках на Комаровской площади, теперешней площади Якуба Коласа, выразился не без сарказма:
— Специально соорудили, чтобы ветрам-сквознякам было где разгуляться.
Несколько дней мы колесили по Минску на такси.
На тракторный:
— Помнишь, какие здесь были глубокие сажалки и росли высокие сосны? Архиерейский лес. Раздолье для цыганских таборов…
На автомобильный:
— Жалко, что не сохранилось прежнее название. «Красное Урочище» звучало совсем не плохо…
На еще строившийся в то время часовой завод:
— Вот это правильно: и заводские корпуса, и жилые дома — одновременно. По-хозяйски.
А повидав все, что хотел, признался:
— Тогда, после встречи с Пономаренко в Доме партийного просвещения, даже с тобой не решился своими сомнениями поделиться. Помнишь, через восемь — двенадцать лет… Пообещать не трудно… А теперь вижу — обещания сбываются, и стыдно перед самим собой: как же я мог тогда сомневаться?
На следующее лето из-за недомогания он опять не смог поехать в Крым. Да и лето выдалось необычно удушливое и знойное: без малого двое суток в раскаленном вагоне поезда не выдержать, а путешествия на самолетах Дед не переносил. Пришлось ему обосноваться на даче под Минском. Но перед отъездом пообещал:
— Если станет полегче, жди: в августе сбегу к тебе.
Чувствовалось, что ему очень хочется в Коктебель. Ведь там, как у себя дома. За завтраком — никакого «церемониального этикета», усаживаемся за стол одной, дружной, всегда веселой семьей. Своя, «мавровская», комната и тоже своя веранда: есть настроение, диктуй Тамаре очередные страницы повести, а нет — блаженствуй в знойные полуденные часы на раскладушке в прохладной тени. Спала жара, отправляйся на пляж, где новостей больше, чем в последних известиях по радио: со всех концов страны съезжаются в Дом творчества братья-писатели, и поэтому интересным собеседникам несть числа. Да и по вечерам ни одиночеству, ни скуке места нет: на дачу приходят наши белорусские писатели — «путевочники», а также киевлянин Платон Воронько, ленинградец Михаил Дудин, рижанин Борис Кунаев, харьковчанин Лев Галкин, москвичи Владимир Беляев и Лев Кондырев. Сидим либо в саду на скамейках, либо в похожей на корабельную кают-компанию столовой, наслаждаясь прохладой и разговорами. Поблескивают на столе темно-зеленые бутылки с охлажденным в глубоком колодце «алиготе», сами просятся в рот лежащие на тарелках пушистые розовощекие персики, золотисто-замшевые абрикосы, припудренные солнцем гроздья винограда. «Мальчишник», растягивающийся допоздна, всегда веселая дружеская складчина. Что еще надо?
Надевали кому что удобно: майки и шорты, легкие спортивные костюмы из трикотажа, разноцветные полосатые пижамы. Дед предпочитал однажды и навсегда полюбившуюся ему коктебельскую «униформу»: матросскую тельняшку с закатанными выше локтей рукавами.
Легко ли, подчиняясь настойчивым уговорам врачей, отказаться от такого неповторимого своеобразия? Жила, теплилась надежда: «в августе сбегу к тебе». А ехать, и не до августа, до самой осени, пришлось на дачу под Минском. И встретились мы только в конце сентября…
Мавр категорически не захотел рассказывать о том, как провел лето.
— Скучища,— проворчал он.— За три с лишним месяца одну страницу рукописи не смог одолеть.
— Так чем же ты занимался? — не поверил я, зная его органическое отвращение к безделью.