Он находит её в конце зала за ширмой. Взмывают скрипки. Ане прелестна, она белокура, голубоглаза и пронзительно, мучительно свободна. Одной рукой она вскрывает прозрачные судки с закуской, а другой зачем-то тычет в клавиши комьютера — считает закуску?
— Когда ты освободишься? — спрашивает Калачов у абсолютно свободного существа.
— Завтра утром, — смеётся Ане. У Калачова ощутимо вытягивается лицо.
— Давай сбежим, брось всё, давай сбежим, — бормочет он чужой текст неизвестно откуда.
— Что? — переспрашивает Ане. У неё весёлые белые зубы.
— Ничего. Я буду на площади, в кафе. Приходи. Хотя бы ненадолго.
Она кивает. Он отходит.
Он ставит бокал на столик, пальцы занемели от стекла. Пора домой. Домой...
Перед ширмой играют скрипки, струнный квартет. Перед скрипками жуёт тартинки Олесь Кавычко, лауреат, сегодня он отхватил второй приз в номинации неигрового кино.
— Олесь, я в трауре, угости меня водкой.
— Айн момент! — по-братски откликается лауреат Кавычко. — Рули потихоньку в кафе. Там Винтер должен столик занять. Ты один? — Вопрос, как нож в сердце. — Ага, а я пока свои плёнки заберу, — смутившись, заспешил Кавычко. — Я только заберу, закину в гостиницу и назад — это где-то полчаса. Чтобы потом не дёргаться, верно? Спокойно посидеть.
Калачов находит на подносике водку или что-то похожее — опрокидывает в рот. Как вода. Девчонка на скрипке играет самозабвенно, враскачку. Асексуально — скрипка ей заменяет всё. Кругом ходят люди с бокалами и без, без конца окликают друг друга, заводят разговор, что-то записывают —адреса —и расходятся, рекомбинируют безлико. В сторонке стоит несчастное создание в нарядном шифоновом платьице и широкополой шляпе.
Никто не подходит к ней, и скрипки у неё нет, которая заменила бы всё. Фройляйн в жёлтой ужасной панамке, сунув руки в карманы «полусредних» — до середины голени — штанов, что-то длинно объясняет толстяку в клетчатом пиджаке. У толстяка чёрная бабочка зажата жирным подбородком, редкие приглаженные волосы потрясающе отчётливы. Всё остальное как бы размыто и большей частью утекло, а волосы остались и режут глаз. Чета в вечерних туалетах вот-вот закружится в вальсе — такие оба бальные. Как определить человека: можно по лицу — чем старше, тем точнее; можно по голосу, по кисти руки, по содержимому его торбочки — но только не по одежде. Её человек сочиняет, чтобы всех запутать.
— Ихь бин нихьт айнфэрштандэн. Ихь финдэдас грун-тзэтлихь фальш. — Этот типаж нарочито незаметен. Он в той же джинсовой паре, верно, что и на съёмках, и на рыбалке, и везде, и у канцлера на приёме он будет в той же паре во что бы то ни стало — он заставит всех уважать свою джинсовую пару. А вон сутулится настоящий охламон — ему действительно наплевать, во что он одет, божественная случайность во всех деталях; жаль, от него, наверное, воняет; вот он и закурил первым.
Прекрасная вентиляция: курят уже почти все, а дыма не видно. Огня — тем более. Калачова тянет на словоблудие.
Вот дама —ей лет сорок, колючий взгляд, волосы назад и чёрный бант на затылке — богема новогаютинско-го завода. После ста грамм водочки взгляд мякнет, но вскоре вступает печень...
Внезапно Калачов натыкается на... себя. Какой-то хищный тип шпионит из-за угла. Калачов от неожиданности зажмуривается — до того понятен ему этот цепкий вгляд исподтишка. Он немедленно поворачивается к типу спиной: он уверен, что и тот расшифрует его, стоит им только на мгновение встретиться взглядами. Этого он почему-то не хочет. Ему вообще не нужен двойник. Мысль о двойнике ему отвратительна, она повергает его в смятение, в инстинктивный страх, как если бы двойники неминуемо при встрече взаимно уничтожались. Первая мысль — бежать без оглядки, вторая — выпить ещё водки. Вторая оказывается сильнее. Выпив, Калачов успокаивается и решает посмотреть, что там. Он расслабляет лицо, напускает на него равнодушие и медленно поворачивается.