В толпе чужих лиц он находит «себя» быстро. Глядя мимо и ближе, якобы на долгоиграющую фройляйн в панамке, он боковым зрением изучает «свою персону» и с облегчением убеждается во внешнем несходстве с привычным изображением, поставляемом ему зеркалами. Брови не такие, и подбородок. Волосы, кажется, светлее. Кацавейка какая-то гуцульская, под ней оранжевая рубаха навыпуск — у Калачова никогда такой не было, но он хотел такую — это факт. На шее — полтора витка длинного тощего шарфика химического фиолетового цвета. Каждую деталь Калачов видит впервые, но всё в совокупности жутко знакомо: мой стиль. Калачов ревниво наблюдает за движениями двойника, ловит малейшее несоответствие жеста имиджу — и радуется и одновременно огорчается за него — как за себя. Его посещает шальная мысль — подкрасться и заговорить с двойником. Надеть одну из фестивальных масок и поиграть со своим двойником, просто чтобы поглядеть на себя со строны, это же интересно. Уникальная возможность реального, объёмного и отчётливого, опыта.
Ещё хлопнув водки для храбрости, Калачов напускает на себя вид самоуверенного негодяя, плейбоя-удаль-ца, спортсмена-парашютиста: «Я — парашютист» — Калачов, жуясь, раздвигает толпу импотентов иллюзионщи-ков и решительно направляется... А того типа уже и нет. След простыл, будто и не было. Парашютист сердится, а
Калачов ликует: это мираж, не было мальчика! Такой Калачов один на весь мир — ясно вам?
— Имидж —понятие онтологическое. Маска, приросшая к лицу — норма. Главное, правильно выбрать маску.
— Но не всякая маска прирастёт, — резонно замечает Мартин Резничек. Он югослав, у него первый приз за фильм «Сараево», они с Калачовым под руку выходят на воздух покурить.
— Резонно, — солидно кивает Калачов, стараясь быть экономным в мимике и жестах. Он нелогичен: изо всех сил сопротивляется действию водки, им же самим и выпитой. — Я ведь не парашютист. Ну какой я парашютист. Хотя мог бы им стать! Я — юрист. Я полномочный представитель торгового дома «Великан» по щам и борщам. Гляди! Матрац летит!
Киношники на площади запускают в небо пластиковый надувной матрац. Толстяк в клетчатом пиджаке прыгает, как заяц, ветер раздувает ему волосы, обнажая отчётливую лысину. Ветер подхватывает матрац, натягивает поводок — матрац стремительно взмывает выше ратуши, победно мотая прицепленным хвостом из кинолент. Закатное солнце делает его алым. «Хвост надо бы утяжелить», — бормочет Резничек. Калачов оглушительно свистит в четыре пальца, свист подхватывает вся площадь. Из дверей вываливается пополнение. Калачов, захваченный восторгом, поёт нутряным басом Поля Робсона: «Широка страна моя родная» — обеими руками при этом он обнимает весь Потсдам, всю Германию — Европу! Европа не возражает, Европа ждёт, не взлетит ли этот русский, как матрац, в синее небо: вот он уже и руки раскинул, и на ветер грудью лёг. Но нет, в небо со свистом взлетает разноцветная ракета и распадается в вышине на букет ослепительных брызг, следом приходит хлопок.
Все фотографируются.
Цветной свет. Проезд камеры между столиками кафе, изображение неустойчивое. Приглушённые разговоры на чужих языках слева и справа:
— Потрясающая небрежность парижан в одежде. Какое-то дачное отношение к жизни.
— А клошары — каждый с собакой.
— Обложка — одноцветный картон с тремя дырками. Никакого дизайна, ноль. Никаких иллюстраций, надписей. Но — бронзовые скрепки «Чикаго скримз» или скоросшиватель «Акко».
— И никаких объяснений оператору.
— Боже сохрани.
В кадре косо появляется сидящий в компании Олесь Кавычко. Таким его видит Калачов — это он пробирается между столиками. Калачов восклицает обрадованно:
— Черепашки! Вам пришёл конец! Я давно хотел это сказать.
— Э, да ты уже на кочерге, — с любовью говорит Кавычко.
Калачова подхватывают, усаживают. С ним пришла чернявая девица в широкополой шляпе и шифоновом платьице—сев, она принимает неудобную позу «любительницы абсента» и замирает. Калачов заказывает много пива и «этот, как его, скрундель, что ли». Несут. Калачов бережно принимает красивый бокал тёмного пива с белой пробкой пены, встаёт и обращается с Олесю Кавычко:
— На всех языках «палас» — это дворец, а у нас — просто половик. Олесь! За нашу победу твоего фильма!
Пьют, целуются. Два гитариста в стороне ненавязчиво играют боса-нову.
— Я тоже так могу. Юра, знаешь, кто такие гермениды?
— Знаю. Это глисты такие.
— Нет. Это племя в Африке. У них женщины общие и питаются они — львятиной!