Невольно вспомнилась мать. Уж она бы тут не рассиживалась, — Артём усмехнулся. Конечно смешно — мать в лесу: безостановочные команды, безумная спешка, суета. Да она и не заблудится никогда. Да она весь лес повалит, чтобы только дитя на дорогу вывести. Не то что отец. Хорошо это или плохо?
— Вон на том краю поля мы с твоей мамой в соломе ночевали, — внезапно оживился отец, даже привстал. — Ровно восемнадцать лет назад. Звёзды были...
Он замолчал, а у Артёмки вдруг ни с того ни с сего перехватило дыхание: сдвинулись горы у него на душе, сдвинулись с привычного места, и сразу дали себя знать их невероятная тяжесть и гигантские размеры — годы, горы, горе — за что? Исчезли привычные виды — а с другой стороны открылись новые удивительные дали...
— А может, это не то поле, — бормотал отец, вглядываясь в собственные дали. — Похоже. Ладно, пойдём. Отсюда до Рассольной верста, не больше. Там живёт мой отец. Там будет твое отечество. Это приказ, — добавил он и рассмеялся.
ЛАМБАДА В ФАРТУКЕ И ГИПСЕ
Киноповесть
«Эпизод 1. Крупно: рука размешивает ложечкой в стакане белую жидкость, по виду напоминующую сметану. Передаёт стакан в женскую руку. Женщина подносит стакан к губам и по приказанию из-за кадра делает звучный глоток. Крупно: лицо мужчины с бородкой, он сосредоточенно глядит перед собой (на экран рентген-аппарата). В кадре негативное рентген-изображение женщины — пищевод, желудок — по пищеводу катится порция проглоченной «сметаны»: идёт рентгеноскопия желудка при помощи бариевой смеси. Мужчина с бородкой — герой фильма рентгенолог сельской больницы Рудомётов».
Дима Монькин, кудрявый, сидит на краешке стула, читает киносценарий. Говорит Калачову уважительно:
— Я тоже хочу сценарий написать. Я Маркеса люблю.
— Дело хорошее.
— А с чего начать? Вы не посоветуете?
Калачов молчит. Похоже, думает. Ему на вид лет сорок, он худ и лохмат, глядит тревожно.
Голос из коридора: «Ну мы едем или нет?».
Дима Монькин Калачову:
— А?
Тот:
— А?
Дима сызнова:
— Я говорю — хочу сценарий написать. Я Маркеса люблю.
— Ну?
— А с чего начать — не знаю.
— А для кого сценарий?
Дима открывает рот, потом понимает, что это ответ, и радуется: а-а.
Двухэтажный кирпичный дом купеческой замысловатости, старый, чёрный, страшный, с могильным провалом арки. К арке медленно, словно сопротивляясь судьбе, приближается старенький микроавтобус белой масти. Здесь всё чуждо его автомобильному разуму: и стены тоннеля, которые и не стены даже, а какая-то жуткая комбинация чёрных кирпичей, нарочно устроенная, чтобы обвалиться однажды на бедного старика и похоронить его навечно; и этот кошмарный уклон въезда во двор; и зловредная ступенька поперёк въезда; и мёртвый остов невезучего «газика» там, во дворе...
Из кабины микроавтобуса выпрыгивает Михалыч, фирменно джинсовый с головы до ног. Он хлопает дверцей и уверенным шагом спускается в подвальное помещение страшного дома, там — киностудия.
Киношный хлам по пути Михалыча: корявый пень, груда коробок из-под спирта «Ройал», скелет ёлочки с остатками новогодней мишуры, вертолётные колёса, человеческая нога (вблизи — пластмассовая), королевский бархат занавеса, газовый баллон с надписью «иприт», детская кроватка, наполненная проросшей картошкой. Направо — комната с Димой Монькиным и Калачовым. Михалыч, не замедляя шага, идёт дальше.
Телефон, забинтованный синей изолентой. Над телефоном Петя Денежкин и Лейбниц. Петя Денежкин, поджарый, в чёрной майке и джинсах, шипит Лейбницу:
— Убийца. Набери еще раз.
Лейбниц, в белой сорочке, лысый и в очках:
— Петя, не набирается, ну что я сделаю.
— Убийца. Лучше бы ты себе руку отрубил. Или ногу. Лучше бы ты повесился.
— Петя, ну давай завтра поедем.
— Ты соображаешь?! Каждый день —три миллиона!
— Петя, ну давай поедем сейчас, а по дороге позвоним.
— Куда? А если его нет?
Лейбниц пугается:
— Как? Вообще, в природе?
Входит Михалыч.
— Вы всё о природе, а караул, между прочим, устал. — Садится. — Ну что, не отзывается? Так может, не поедем? А?