— Да ерунда, поступишь. Там недобор, там у меня доцент знакомый. Поедем? На пару дней? А? Потом я — дальше, а ты — назад?
Поедем? Будем сидеть за столиком и глядеть в окно. Мимо будут плыть поля, деревни, столбы будут перелистывать пейзаж — правда, похоже? — как будто листают. В детстве я любил стоять у окна в коридоре. Знаешь, купейный вагон, коридор и — никого. Хорошо протянуть руку в приоткрытое окно и держать её крылом в упругом потоке ветра. Хорошо просто глядеть в окно, часами. Я тебе расскажу о своём детстве. Приключения... Много было всякого, разного... Я тебе расскажу о твоём детстве. Помнишь, я фотографировал тебя у фонтана, ты в него упал, но не испугался, а встал в воде столбиком — чтобы я не передумал тебя фотографировать. Ты боялся, что папа передумает снимать такого бестолкового, неуклюжего сына. А я в самом деле передумал — схватил тебя в охапку и помчался сушить. Наверное, надо было сфотографировать, ты так хотел... А помнишь, как мы с тобой катались на санках? С такой огромной горы и хохотали? А как ездили с моими друзьями на шашлыки?
Калачов очнулся и поглядел вокруг: трамвай разворачивался на кольце, он в вагоне был один.
Он вообще был один. И кругом неправ.
3. От печали
Плыли поля, плыли деревни, столбы перелистывали пейзаж. Горячий, остро пахнущий шпалами ветер через окно задувал на верхнюю полку. Там, на верхней полке, лежал в одних плавках Калачов. Придерживая рукой страницы разговорника, он учил чужой язык.
Это новый русский фильм, но о нём сразу заговорил и.//даст ист айн нойер руссишер фильм, абэр эр махтэ фон анфанк ан фон зихь рэйден.
Я бы сказал, что это хороший фильм.//ихь вюр-дэ загэн, эс ист айн гутэр фильм.
Хорошо, оставим это. Как говорится: о вкусах не спорят.///ут, ляссэн вир дас. ви ман зо закт: юбэр дэн гэшмакк лест зихь нихьт штрайтен.
Я сценарист.//ихь бин дрейбухаутор.
Я звукооператор.//ихь бин тонмайстер.
Я писатель.//ихь бин штрих... штифт... шрифтштэл-лер. Шрифтштэллер.
Я электрик.//ихь бин электрикэр.
Я частный предприниматель.//ихь бин приват-ун-тэрноймэр.
Я плохой предприниматель.//ихь бин шлехьт ун-тэрноймэр.
Извините.//энтшульдигэн битте.
Господин полицейский\Цхэрр вахтмайстэр.
Давайте на «тъ\»Ч//воллен вир унс дуцэн?
Я только хотел спросить.. .//ихь волльтэ нур фрагэн...
Ни за что!//ум кайнэн прайс!
Оставь меня в покое!//лясс михь ин руэ!
А вот это уже ни к чему!//дас дурфтэ нихьт коммэн!
Я надеюсь, что не сломал руку .//ихь хоффэ, ихь хабэ кайнэн армбрух.
Я бы хотел заклеить больное место пластырем. //ихь мёхьтэ ауф ди вундэ штэлле айн пфлястэр ауфклейбэн. Пфлястэр. Пфлястэр.
Сердце ноет. Калачов поворачивается на один бок, на другой. Нет покоя.
Знаешь, какая у меня мечта, Рыбка? Умыть тебя утром, своей рукой. Твой лоб. Твои щёки. Твои глаза без грима. Расцеловать тебя мокрую, протестующую. Знаешь, как...
Встречный поезд всё сминает к чёрту. Пфлястэр.
Пять часов пополудни. Время — осёл: чем сильнее погоняешь, тем медленне тащится.
Радио транслирует какую-то совсем уже псовую попсу. Язык вроде русский — но со сломанным супинатором.
Калачов откладывает разговорник, лёжа натягивает свои красные штаны, слезает. Попутчики, пожилая пара, едят курицу, предлагают Калачову присоединиться. Калачов вежливо отказывается. Он обувается и выходит в коридор, бормоча: «Пфлястэр. Пфлястэр». Отыскивает приоткрытое окно, суёт туда ладонь, вертит ею, морщится — кажется, тихо стонет.
У Калачова нервный зуд. Нервное желе. Он бы хотел обклеиться пластырем или подраться с полицейским. У него чесотка изнутри. Он сам себе тесен. Так бы и выпрыгнул и побежал бы по зелени рядом с поездом. Или поднял бы тяжёлую, тяжёлую гирю. За неимением гири и полицейского Калачов нападает на ручку окна, толкает её кверху, опускает книзу, снова кверху — так несколько раз. Останавливается, тяжело и удовлетворённо дышит.
Он не думает о Рыбке уже давно. Что ему Рыбка, он взрослый человек.
И тут, как в насмешку, как диверсия, как шестерка поверх туза, — песенка по радио:
От печали до радости —