В том темном углу, куда меня загнало мое страдание.
Сколько уколов пикой получила я на этой арене, куда добровольно вышла. Сколько ударов рожками нанесла сама, чтобы выйти из жизненного тупика.
Сколько деревянных барьеров вдребезги разбила. И все эти бандерильи ранили меня по-настоящему, и после нежданных выпадов брызгала кипучая кровь моих горящих легких. Теперь я знаю, что была toro bravo, смелым бычком, как трубным гласом возвещал Пикассо, когда бычок героически сражался до тех пор, пока не выезжали лошади, чтобы увезти его труп, освобождая место для следующего боя.
Я была toro bravo.
Когда бабушка ушла, ни я, ни Паблито не плакали. Наше отчаяние было за гранью слез. Больше никогда не будет ее улыбки, ее успокаивающих слов. Больше никогда не будет ни ее доброты, ни тех нежных мгновений перед чашкой чаю, выпитой у ее изголовья: «Паблито, капельку молока?», «Марина, кружочек лимона?»
Этот чай. Его вкус до сих пор у меня во рту. Привкус потерянного рая.
Вспышки гнева — да, они тоже бывали, гневливость в адрес Пикассо, так и не пришедшего попросить прощения к ложу ее страданий, хотя жил он совсем рядом с той больницей, в которой ей предстояло окончить свои дни.
Его кисти не напомнили ему, как она была великолепна и царственна, когда позировала ему? Эгоизм, скупость сердца, низость, варварство.
Почему же он отверг ее любовь, после того как столько раз прославил ее в своих полотнах: «Ольга в мантилье», «Ольга в меховом воротничке», «Ольга читающая», «Ольга задумчивая» и еще столько всяких «Ольг», среди которых и вот эта «Ольга в кресле», словно озарившая холл моего дома, загадочная и высокородная весталка, следящая за моей жизнью и за жизнью моих детей.
Да, все рухнуло для нас с Паблито, когда эта прекрасная дама ушла в тот край, откуда не возвращаются. Она оставила нас наедине с отцом, который проносился через нашу жизнь метеоритом, и с матерью, растрачивавшей собственную жизнь.
«Пенсия Пикассо», которую отец отдавал матери, подтаивала как шагреневая кожа, и мать не нашла ничего лучше, как подать в суд на самого Пикассо. Коль скоро мой отец отказался от материнского наследства, чтобы не вторгаться в творческий мир Пикассо, она не видела причин, по которым именно она должна была оплачивать последствия такого великодушия.
Убежденная в своей правоте, она разливалась всюду, где ее слушали, везде открыто заявляя, что наконец-то ей удалось взнуздать Минотавра, хозяина «Калифорнии».
Ее обращение к правосудию и все эти россказни возымели только один эффект — еще больше настроили дедушку против нее. Он натравил на нее команду своих адвокатов. Контрпредложение звучало так: забрать нас у матери и поместить в пансион до совершеннолетия.
Послушать мать, так этот процесс, о котором она без конца сплетничала, стал навязчивым кошмаром. Она была его героиней, ангелицей, mater dolorosa, вступившей в борьбу ради спасения детей.
— У Пикассо нет возможностей вас воспитывать самому, — говорила она нам. — Он определит вас в большие коллежи для богатых.
Коллежи для богатых. Эти слова звучали приговором.
Она остервенело добавляла:
— Он вас разделит. Ты, Паблито, отправишься в Испанию, а Марина в Советский Союз к этим его коммунистам… Меня вы больше не увидите.
Один в Испанию, другая в Советский Союз. Разве эти страны — соседки? Нас хотят оторвать друг от друга? Когда вы так малы и почти что близняшки, география способна стать людоедом, пожирающим ваше сердце. Этот людоед терроризировал нас.
Не знаю, как развивались события, но в этом поединке горшка с котлом победительницей оказалась все-таки мать. Она потребовала оставить детей при ней, оплатила наших адвокатов и так и не получила от Пикассо ничего, если не считать назначенную нам сотрудницу службы социального обеспечения, которой было поручено проверить, в каких условиях мы живем.
Прижавшись к маме, мы следим за каждым движением той, что проникла в наш дом, назвавшись сотрудницей социальной службы. Она открывает холодильник и осматривает содержимое, проверяет наши тетрадки, заглядывает в шкаф, хочет знать о нашей жизни все. Мы злоумышленники, наказанные по решению юстиции.
— Что вы ели на обед? В котором часу отправляетесь в постель?
Мы опускаем глаза, боимся отвечать.
Сотрудницу социальной службы зовут мадам Быко. Она рыжеволосая, вполне симпатичная. Иногда она дарит нам улыбку, а в последний раз принесла конфет.
— Зачем ты портишь все наши четверги? — со слезами на глазах спрашиваю я.