— Все в порядке?
— Все в порядке, — отвечает мой брат.
— Хочешь, поговорим?
— Нет, я бы лучше отдохнул. Мне нужно поспать.
Мать тоже собирается ложиться. Прежде чем оставить нас, она шепчет мне:
— Не забудь, завтра ты везешь меня в больницу, я должна сдать анализы.
Вечно эти анализы, после которых она чувствует себя здоровой и довольной.
До следующего раза.
Моя ночь полна кошмаров: дедушка и его глаза. Сверкающие, бесчеловечные. Глаза хищника. Из них словно брызжет пламя, это безжалостные глаза врага. И этот его смех. Необычный, сардонический, жестокий.
Вдруг я просыпаюсь в холодном поту.
Паблито спит там, в комнате.
Он так и не погасил ночник.
Среда 12 апреля, девять часов. Мой брат выглядит умиротворенным.
— Ты хорошо спал, Паблито?
— Очень хорошо, — отвечает он едва слышно.
— Я поеду заберу Мьенну из больницы. Тебе ничего не нужно?
— Все хорошо, Марина.
Я веду машину. Рядом со мной Мьенна. Она чувствует, что я не хочу разговаривать. Да и о чем разговаривать? О ее давлении? О ее холестерине?
Фонтонн, Антиб, Жуан-ле-Пен, Гольф-Жуан, авеню Жюльетт-Адам, путь к Рамп и, наконец, вилла «Ла Ремахо», где нас ждет Паблито. Я жму на педаль, проклиная красный свет светофора и все машины, загромождающие автодороги во время Каннского кинофестиваля.
Открываю дверь. Коты, шерсть у них стоит дыбом, быстро выскальзывают у меня между ног. Они давно уже бесились здесь в поисках выхода из виллы. Охваченная дурным предчувствием, я влетаю в гостиную. Паблито здесь, лежит на диване. Его волосы слиплись от крови. Кровь на волосах, лице, груди. Я бросаюсь к нему. Его рот выдувает кровавые пузыри. И запах, этот удушающий, кошмарный, ядовитый запах, напоминающий о больнице, о морге: жавель!
— Паблито! Скажи что-нибудь!
В ответ я слышу хрип. Это его дыхание.
Мать обезумела. Ее отчаяние так сильно, что она не в силах произнести ни слова, ни издать крика. Она берет в руки смятый пластиковый пакетик, упаковку жавелевой воды.
Запах. Кровотечение. Кровавая пена на губах… Паблито выпил ее.
Быстрее. Нужно действовать быстрее. Я набираю 18, вызываю «скорую». Боже мой, ну вы там, быстрее же! Смотрю на часы. Полдвенадцатого.
Я должна выдержать это. Главное — не сломаться.
Наконец они здесь, с носилками. Паблито уносят в красную машину «скорой помощи». Я бегу рядом, сжимаю его руку.
— Паблито, это я, твоя сестренка!
У него изо рта течет ручеек. Он кончается кровавым сгустком.
Дико завывает сирена, при въезде на тротуар машину подбрасывает. Побороть время. Побороть смерть.
Антиб, больница Фонтонн, та самая, куда я ездила за матерью, приемный покой.
Нас разлучают, эта стеклянная дверь сейчас захлопнется передо мной.
— Держись! Не умирай, Паблито!
Надо ждать. Голова пуста — слишком много было страдания, бешенства, страха.
Вот наконец врач. Подойдя ко мне, он объявляет:
— Мы пока еще ничего не можем сказать. Если он продержится сорок восемь часов…
— Держись, Паблито!
Реанимация. Паблито лежит не двигаясь. Через две трубки, выходящие у него изо рта, слышно, как прерывисто его дыхание. Осциллограф фиксирует биение его сердца. Аппарат следит за его давлением. Нить Ариадны, сотканная между ним и смертью, множество волокон, связывающих его с жизнью.
Его рука в моей такая нежная. Такая нежная и такая хрупкая.
Реанимация и теперь вот, спустя столько недель, отделение интенсивной терапии. Паблито пришлось перенести несколько операций, врачи пытались спасти его пищевод, желудок, кишечник, развороченные хлором. Его кормят через зонд. Врачи не слишком уверенно говорят о необходимости множества пересадок. Они не могут их делать. Повреждения слишком тяжелы. И для такого рода операций необходимо отправить его в специальную больницу, в Марсель или в Париж.
Но где достать денег для этого переезда, который мог бы спасти ему жизнь?
Отец или Жаклин, став наследниками дедушки, легко могли бы взять деньги в банке, но они не дают о себе знать. После ухода Пикассо они остались в пасмурном, нездоровом мире. Они лишились опоры. Они потеряли своего хозяина. Самоубийство Паблито для них ничего не значит. Они блуждают по закоулкам своего прекраснодушного эгоизма.
Теперь Паблито может говорить. Он наконец может ответить мне.
— Почему ты это сделал?
— Не было надежды. Не было другого выхода.