— Паблито, мы ведь молоды. Доверься мне, и можно будет выбраться.
Он находит в себе силы улыбнуться.
— Правда. Видишь, я хотел выбраться. Но у меня ничего не получилось.
— Я здесь, Паблито. Можешь на меня положиться.
Он смотрит на меня, не отвечая сразу, и, когда начинает говорить, речь его страшна:
— Они не захотели нас на его похоронах. Они не захотели нас в их жизни. Никогда и ни в чем нельзя было рассчитывать на нашего отца, он так и остался мокрицей. Теперь, когда дедушка умер, он раб Жаклин. Низость и подлость. Империя Пикассо отказала тебе в твоем желании заниматься медициной. Империя Пикассо позволила тебе заниматься этой грязной работой, на которую тебе прошлось согласиться. Империя Пикассо закрыла перед тобой все двери. Нужно было положить этому конец. И знаешь что я тебе скажу, Марина? Я совершил свой последний побег. Чтобы тебя спасти, я совершил свой последний побег. Я должен был это сделать. Это должно пронять их.
— Я тебя умоляю, Паблито!
— Я хотел взорвать, разрушить изнутри наше страдание. Теперь они создадут тебе условия для жизни. Отныне они будут тобой заниматься. Хотя бы ради общественного мнения.
Общественное мнение — то есть пресса — вопит о «самоубийстве века». Все, что касается Пикассо, разжигает любопытство журналистов.
«Внук знаменитого художника не захотел жить после смерти своего дедушки. Ему было двадцать четыре года».
«В тени Пикассо его внук Паблито жил в нищете».
Падкие до скандала, они рыщут в поисках подробностей нашей частной жизни, выспрашивают тех, кто был близок нам и любит перемывать косточки. Высвечивая все до мелочей, они рассказывают об условиях нашей жизни, раздувают, преувеличивают, обыгрывают. Нас представляют жертвами, козлами отпущения.
«В нескольких сотнях метров от роскошной виллы их дедушки они жили в запредельных условиях».
Возможно, наша мать тоже приложила руку к этим сплетням. Я игнорирую ее и не хочу знать.
Для меня имеет значение только мой брат.
Никакого признака жизни не подали ни Майя, ни Клод, ни Палома, ни отец. Что им, стыдно или они боятся разоблачений прессы? Почему они не показываются? Потому что отчаяние заразно?
Желание помочь проявила только Мария Тереза Вальтер, и сделала это с большой любезностью и великодушием. Она пришла повидаться с матерью и сказала ей:
— У меня есть две картины Пикассо. Я попробую их продать.
После смерти дедушки, уже не имея права претендовать на то жалкое содержание, что он ей определил, она оказалась без средств. И тем не менее она рассталась с этими картинами, чтобы помочь в те три месяца, когда Паблито лежал в Фонтонн: сильный порыв человечности, которому я воздаю должное. Даже при том, что позже, уже став наследницей, я смогла возвратить ей долг, я аплодирую ее душевности и ее мужеству.
И ее воображению. Вот письмо, которое она прислала мне позже, и вот что она мне написала:
«Теперь, когда ты свободна и спрашиваешь меня, что могло бы доставить мне удовольствие в качестве благодарности за то, что я сделала для тебя и Паблито, купи мне вертолет».
Я склонна думать, что этот вертолет был шуткой. Или тогда уж это было сказано из стыдливости.
Высшей стыдливости.
Спустя полтора месяца в больнице Фонтонн наконец-то нарисовался отец. Медсестра сообщила мне, что он дожидается у входа в отделение.
— Паблито, он хотел бы увидеть тебя.
Паблито поворачивается лицом ко мне. Он больше не может говорить. Я наклоняюсь к нему и повторяю:
— Паблито, он хотел бы увидеть тебя.
Он улыбается печальной улыбкой и шепчет совсем тихо:
— Скажи ему, что слишком поздно. Мне нечего ему сказать.
Мой брат весит не больше двадцати пяти килограммов. Его кормят через зонд. Пищеварительные функции не восстановятся никогда. Он приговорен жить калекой. Но, несмотря ни на что, мы строим планы:
— Ты увидишь, мы больше не расстанемся.
— И я буду писать?
— Ты будешь писать, Паблито.
— Скажи, как это будет?
— Подыщем домик на двоих. У тебя будет своя спальня, у меня — своя. Купим занавески, чтобы затенить окна. У тебя будет письменный стол, пишущая машинка.
Лучезарнее расцветить будущее, чтобы он поверил в жизнь и забыл о своей боли.
Пятница 11 июля. Паблито снова переносят в палату. Врачи сняли все капельницы. Я знаю, что это значит. Надежды больше нет.
Главное — не заплакать и попытаться держать улыбку.
— Знаешь, Марина, я начинаю чувствовать себя лучше. Мне больше не больно.