Он не знает, что ему колют морфин.
— Отдыхай, Паблито. Скоро ты выздоровеешь. А теперь мне надо уйти. Завтра я снова приду.
Мне надо уйти из палаты, я хочу поговорить с врачом. Я хочу знать правду. Какой бы она ни была, я хочу знать правду.
По мрачному взгляду дежурного интерна я понимаю, что дни брата сочтены. Я не хочу верить в это. Это слишком несправедливо.
— Он… он не умрет?
— Идите домой, — успокаивает он меня. — Если что-нибудь случится, я обещаю позвонить вам.
Съежившись в кресле, я жду, пока рассветет. Мать, сраженная горем, ушла спать. Я смотрю на часы. Без четверти четыре, и на счету каждая секунда.
Завтра. Скорей бы наступило завтра.
Четыре часа. Телефонный звонок. Этот проклятый звонок. Я снимаю трубку дрожащей рукой, с ужасным предчувствием.
— Все кончено, ваш брат скончался.
Это 12 июля. После трех месяцев мучений Паблито испустил свой последний вздох. Он мертв.
Медицина не смогла ничем помочь ему. Как и Пикассо.
Пресса разбушевалась вовсю. По телевизору, по радио, на страницах всех журналов только и говорят об уходе моего брата. Точнее, о смерти «внука Пикассо».
«Его звали Пабло. Пабло, как и его деда…»
Он наконец получил право носить это имя. Посмертное право.
Все еще нет никаких известий от отца, который, видимо, уже знает о кончине сына. Разве может быть иначе после шумихи, устроенной журналистами вокруг его самоубийства?
Я не хочу видеть его, но мне необходимо его согласие на то, чтобы Паблито покоился рядом с бабушкой Ольгой. Мэтр Ферребеф, совсем молодой адвокат из Антиба, соглашается написать ему. Бесплатно, конечно. Как же иначе? Ответ на сей раз приходит быстро: «Я не возражаю».
Остается найти деньги, чтобы заплатить за похороны. Я в отчаянии. Где их найти? У нас нет ни гроша.
В Канне, на террасе кафе, студенты вполголоса обсуждают что-то между собой. Незаметно они достают из карманов купюры, тихо передают их одному из своих товарищей. Еще один, сидящий за столом, записывает их имена на листе бумаги.
Деньги, которые они собирают, не говоря мне об этом, послужат для оплаты всех расходов на погребение Паблито.
О Паблито, ты, спящий теперь рядом с бабушкой Ольгой, помнишь, как она сказала: «Сейчас ты маленький внучок большого художника, но скоро ты станешь большим внуком маленького художника»?
Твои друзья из лицея Шатобриана поняли это послание. Этот их порыв великодушия свидетельствует, что ты был больше, бесконечно больше, чем Пикассо, художник.
Протестантское кладбище в Канне. За толпой родных и близких из Канна и Гольф-Жуана словно бы прячется человек.
Он плачет.
Это мой отец.
Я была слишком убита горем тогда, чтобы допустить даже мысль о том, что он может прийти попросить прощения у своего сына.
Я потеряла интерес ко всему на свете. Я встаю, принимаю душ, работаю по хозяйству, смотрю на людей, на вещи, не замечая их. Во мне нет ни возмущения, ни желаний, ни надежды. Я знаю только одно — Паблито умер.
Все остальное так ничтожно.
Мьенна — больше я не нахожу в себе смелости считать ее матерью — не переставая говорит о своем горе:
— Твой брат. Ах, твой несчастный брат!
Она рыдает, заламывает руки, упивается скорбью.
— Я напишу книгу. Все станет известным. Пикассо и я… Пикассо и твой отец… Пикассо и твой брат. Все, все, я расскажу все.
Она вновь во власти синдрома Пикассо. Она раздает интервью, просто цепляется к каждому встречному. Бакалейщик, булочник, мясник, аптекарь и вся их клиентура становятся заложниками ее отчаяния.
— Ах, если бы вам достался мой крест!
Она рассказывает о нашей бедности, о тех жертвах, на которые ей приходилось идти, о своей самоотверженности, о выпавших на ее долю тяжких испытаниях, оскорблениях, которые она терпела, в то время как Пикассо, гадина Пикассо, давился своими миллиардами.
— И приходилось умолять его о куске хлеба!
Все сочувствуют ее горю. Столько выстрадать — это что-нибудь да значит.
От такого выставления напоказ своего несчастья меня тошнит. Я отказываюсь делиться своим горем. Я, забившись в угол, молчу. Замурованная в молчании, я кажусь существом бесчувственным. Бездушное создание, которое мать свирепо отталкивает от себя:
— Нет в мире справедливости. Лучше бы умерла ты.
Я, а не Паблито. Я — девочка. Я принадлежу к той категории, которую она недолюбливает.
Чтобы угодить ей, я стараюсь выполнять все ее требования. Занимаюсь домом, готовлю еду, делаю все, о чем она меня просит. Я чахну, слабею, у меня совсем пропадает аппетит. Ей на это наплевать. Я для нее не существую.