Восточный ветер разогнал облака, и теперь комнату заливает тихий священный солнечный свет. Мой отец так и не осмелился заговорить о деньгах. Зачем раздражать дедушку? Он в таком хорошем настроении.
Сегодня я понимаю, каким мучением были для него встречи с дедом. Он, который был ребенком нежным и избалованным, сейчас стал для Пикассо ничем, пустым местом. В кого превратился Арлекин, позировавший Пикассо в костюме в голубой и желтый ромбик, с тюлевым воротничком? Заметил ли несгибаемый Пикассо, как печален на его картине Арлекин? Как его глаза, словно о милостыне, молят о капельке любви? И как хорошо он уже в те годы понимал, что не должен расти?
Десятилетним, двадцатилетним мой отец еще мог бы избежать несчастья. У десятилетнего, двадцатилетнего еще хватает сил защищать самого себя. И если он не сделал этого, то лишь потому, что бессознательно должен был отдавать себе отчет, что, оставив Пикассо, лишит его частицы его творчества, отторгнет ее и преуменьшит его силу. И даже если бы отец не подрезал ему крылья, он все равно не мог бы уйти. Единственный сын, он не должен был уйти. В головоломке Пикассо он имел то же значение, что и любая из его картин. Чтобы не разрушить эту головоломку и придать отцу побольше влияния, он после смерти своей матери даже отказался — конечно же! — от причитающейся ему части наследства, всерьез считая, что он не имеет права лишать Пикассо этой части его творений, ведь он был его богом.
Все, что говорил этот бог, воспринималось как благое поучение, включая унижения, оскорбления и издевательства. Однажды, в моем присутствии, Пикассо сказал ему: «Полировать ногти пилкой смешно. Делай как я — полируй их об угол стены!» И девочкой я видела, как отец делает это. Я вся краснела и была больна стыдом. Я видела, как он отшвыривает вилку и горстями запихивает в рот порцию морского языка, потому что так делал его отец.
Подражать Пикассо — вот что называлось благовоспитанностью.
Дедушка открывает большое окно, выходящее в сад, где две козочки резвятся в высокой мокрой траве. Эсмеральда, привязанная цепочкой к хвосту собственного скульптурного изображения, сделанного дедушкой, отбивается от нападок Люмпа, который норовит укусить ее за ноги. Ян, старый боксер, постепенно теряющий гордую собачью осанку, устремляется к Паблито, чтобы лизнуть ему руку.
Я дышу радостно, сердце распускается как цветок. Впервые с момента нашего прихода мы с Паблито можем побыть настоящими детьми.
Этот сад виллы «Калифорния» и Паблито, ведущий меня за руку, — мои самые прекрасные воспоминания, оставшиеся от визитов к Пикассо. Летом кустики розмарина, чей аромат смешивался с запахом дрока, вьюнки, штурмующие мимозы в цвету, маки, золотые шары и левкои расцветали великолепным букетом. В этом хаосе диких трав и душистых цветов можно было почувствовать себя на дне сундучка из пальмовых ветвей, сосен, кипарисов и эвкалиптов, чьи верхушки выделялись на фоне голубого средиземноморского неба. Здесь, в глубоком гроте, намеренно оставленном в запустении, притаился целый маленький народец гипсовых, глиняных и бронзовых скульптур: мартышка, череп, женщина на сносях, бюст Марии Терезы Вальтер, кот, сова, керамические вазы, одни уже тронутые мхом, проступавшим на них бархатистыми пятнами, другие свежие, только что с очага.
Еще я помню попугая, вразвалочку расхаживавшего по насесту, бабочек, порхавших с цветка на цветок, голубей и горлиц, пугливо взмывавших к вольеру, устроенному под самой крышей, от наших шаловливых приставаний.
Весной у нас был уголок, где тихо дремали фиалки. Тайный райский садик, принадлежавший нам.
Время уходить. Стоя у стола, за которым сидит дедушка перед остатками полдника, только что перехваченного на скорую руку, пока мы играли в саду, мы украдкой поглядываем на корзинку с сушеными фруктами, стоящую почти у нас под носом. Мы хотим есть. Дедушку удивляет наш взгляд. Улыбаясь, он достает из корзинки один финик, одну смокву, разрезает их пополам. Одним движением руки, решительным и ловким, он раскалывает орех, вытаскивает его мясистое ядро и начиняет им финик и смокву, слипшиеся в его пальцах в одно целое.
— Подойдите, — говорит он, по-прежнему улыбаясь.
Мы приближаемся, скромно опустив глаза, и широко открываем рты. Мягко, почти молитвенно, дедушка кладет туда лакомство.