Я уговорил Семку вернуться.
— Решили здесь заночевать, — сказали мы красноармейцу.
— А не хватятся вас дома? Заругают небось?
— Скажем, на рыбалке были.
— Ну, как знаете.
Мы принесли с гумна по охапке соломы и устроились рядышком. Выпала роса, стало прохладно. Может, от этого, а может, от непривычной обстановки и волнения мы долго не могли уснуть.
— Есть хочется, — пожаловался Семка.
— Ладно, перетерпишь, — сказал я.
… Проснулся я от птичьего гомона. Уже рассвело, и лесные птицы распевали на разные голоса.
Первым делом я посмотрел на красноармейца. Он разметался во сне, но дышал ровно, спокойно.
Я растолкал Семку:
— Вставай скорей. Пока он спит, сбегаем домой.
Не успел я войти в дом, как на меня напустилась мама:
— Где тебя но ночам носит?
— Мы рыбачили дотемна, я у Семки ночевал.
— Почему домой не пришел? Не привыкай по чужим дворам околачиваться. Ладно, садись за стол. Потом бери ведро и ступай на огород, пора капусту сажать.
Вот тебе и на! Но ничего не поделаешь, с мамой не поспоришь.
Поев, я отлил в туесок молока, нашел в курятнике три яйца и все это припрятал в сенях.
Я быстро управился с капустой, но мама не пустила меня со двора и заставила нянчить сестренку Анисью. Потом велела натаскать в кадку воды.
Только в полдень, прихватив молоко и яйца, я побежал в лес.
Семка был уже в шалаше.
— Ему совсем плохо, — сказал он с тревогой.
Красноармеец был в жару и без сознания. Мы принялись мочить тряпку в холодной воде и прикладывать ему ко лбу.
Восемь долгих дней ухаживали мы за раненым. Наконец он начал поправляться.
— Еще немного — и встану на ноги, — говорил он. Это вы, ребята, вернули меня к жизни, без вас я бы пропал.
Красноармейца звали Иваном Григорьевым. Он оказался бывалым человеком и рассказал нам разные интересные истории. Рассказал и про последний бой, про то, как был ранен. Объяснял нам, за что борется Красная Армия.
— Богатые живут за счет бедняков, заставляют их работать на себя, высасывают из них все соки. Красная Армия воюет за то, чтобы народ жил счастливо.
Это он верно говорил — про богачей. Вот у нас староста и лавочник всю деревню в кулак зажали. У них всегда хлеба много, еще прошлогодние скирды стоят необмолоченные, в хлевах и конюшнях полно скота и лошадей. И все это нажито чужим горбом. Недаром мой отец, когда уходил в Красную Армию, сказал: «Иду воевать за Советскую власть против богачей-мироедов».
— Скорей бы поправиться да снова в бой, — говорил Григорьев.
— Дядя Ваня, возьмите нас с собой на фронт, — просили мы его.
Он только смеялся в ответ.
— Возьмите! — не отставали мы.
— Сначала подрастите.
— Где ты носишься с утра до ночи? — сердилась мама. — Ни за Анисьей не приглядишь, ни по дому не поможешь. Дождешься у меня.
Попадало дома и Семке.
Чтобы задобрить матерей, мы с ним, встав утром пораньше, отправлялись на рыбалку. С реки мы никогда не возвращались без улова, так что матери были довольны. Днем же мы старательно помогали им по хозяйству, а ближе к вечеру, прихватив какой-нибудь еды, бежали к Григорьеву и сидели с ним, пока не начинало смеркаться.
Но тут подошла новая беда: мама заметила, что исчезают яйца.
— Неужто кошка или вороны в курятник повадились? — говорила она. — Надо будет последить.
Кроме того, я каждый день отрезал для Григорьева по большому куску хлеба, и как-то раз мама спросила:
— Что это ты на свою рыбалку столько хлеба таскаешь?
— Рыбу надо прикармливать.
— Хлеб-то уж на исходе, — пожаловалась она.
И верно, жизнь при белых с каждым днем становилась тяжелей. Богачи, как при царе, чувствовали себя полными хозяевами. Белые почти дочиста обобрали деревню: вывезли хлеб, масло и шерсть, свели со двора скотину. Скажет кто слово против, его хватали и отправляли в Можгу, где помещался их штаб.
Многие мужики, не вытерпев притеснений, тайком уходили к красным.
Я и Семка тоже решили податься к красным. Григорьев уже поправился и однажды сказал нам, что завтра уйдет искать своих.
Утром, когда мама пошла по воду, я надел чистую рубаху и новые лапти, натянул на голову картуз. Закинув за спину котомку, я сказал Анисье:
— Прощай, сестренка, ухожу далеко, иду сражаться с белыми.
Анисья смотрит на меня и молчит. Ничего-то она еще не понимает!
Поцеловал я сестренку, огляделся вокруг:
— Прощай, родной дом!
Тут я увидел в окно маму с ведрами и кинулся к двери. Пока мама подходила к воротам, я был уже за огородом.
Семка, как мы и условились, ждал меня на опушке леса.
Пришли мы с ним к шалашу — пусто! Григорьев ушел, не дождавшись нас. Семка скинул с себя котомку, повалился на солому и заплакал от обиды.
— Погоди реветь, — сказал я, — смотри-ка, на пеньке какая-то бумажка. — И я прочел, что было на ней написано крупными буквами: — «Не сердитесь, друзья, мне пора уходить. Вы ребята хорошие и смышленые, должны понять. Будьте здоровы, до новой встречи!»
Эта записка нас немного утешила. Было приятно, что Григорьев назвал нас друзьями. Если правду сказать, мы оба очень привязались к нему, и теперь, когда не стало его интересных рассказов, не стало тайны и опасности, мы заскучали.
Встанешь утром, подметешь избу, натаскаешь воды, повозишься с Анисьей. Потом придет Семка, притащит своего четырехлетнего братишку, поиграем во дворе. Тоска зеленая…
Но вот по деревне разнеслась весть: белые отступают! Обрывают телефонные провода, забирают лошадей и телеги. А через Валу мост сожгли.
Мужики стали прятать своих коняг, и мы с мамой спрятали своего пегаша за снопами в сарае.
Я поливал на огороде капусту, когда примчался Семка:
— Красные!
Мы бросились к воротам.
Серединой улицы строем шли красноармейцы. Жители радостно их приветствовали, мы, мальчишки, пристроились сзади и под музыку прошагали через всю деревню.
Потом я пошел домой — и Семка со мною. Глядим, у нас полна изба народу. Все в красноармейской форме, сидят за столом, а мама, веселая, подает им еду.
Мы смущенно остановились у порога, вдруг слышу:
— Сынок! Иди сюда!
Я бросился к отцу и повис у него на шее. Он крепко обнял меня, спросил:
— Как живешь?
— Хорошо. А ты?
— И я неплохо. Вот турнули Колчака из удмуртских лесов, скоро совсем свернем ему шею. Тогда заживем еще лучше.
В это время один из красноармейцев вышел из-за стола.
— Дядя Ваня! — воскликнули мы с моим другом в один голос.
Григорьев пожал нам руки:
— Вот мы и свиделись, ребята! — Потом он сказал своим товарищам: — Эти мальчишки спасли мне жизнь.
И он рассказал, как мы выхаживали его в лесу.
Все слушали и смотрели на нас с добрыми улыбками.
Когда красноармейцы собрались уходить, Григорьев достал из вещевого мешка небольшую гармошку.
— Ребята, держите на память!
Прощаясь со мной, отец сказал:
— Помогай матери, сынок. Осенью пойдешь учиться в школу. Скоро прогоним всех врагов, начнем строить новую, счастливую жизнь. А для новой жизни нужны будут грамотные люди. — Он привлек к себе меня и Семку: — А за спасение нашего товарища спасибо.
Красноармейцы ушли. В деревне стало тихо.
Семка и я быстро выучились играть на гармошке. Часто соседи просили:
— Сыграйте-ка, ребята, на вашей красноармейской гармошке!
И мы никогда не отказывали, играли.
1952
Степан Широбоков
НЕОБЫКНОВЕННАЯ РЫБАЛКА
Безоблачный летний вечер. Солнце вот-вот сядет. За хлебным полем серебрится Чепца. Вокруг тихо, ни ветерка.
По узкой извилистой тропинке через поле шагают к реке три друга: Петя, Володя и Коля. Высокая рожь скрывает их с головой, со стороны виднеются только три удилища.