— Она не занималась абортами, вы русский язык понимаете?!
Кто его остановит? Помогите хоть кто-нибудь, где вы?..
— Не занималась, но, повторяю, она оформляла направления, поймите это, Сергей Иванович. И при этом являлась посредником в получении взяток.
— Это надо еще доказать! — вскричал Малышев грубо, громко, сварливо, пытаясь заглушить, отогнать прочь ясную ему правду — да-да, нарушала, брала, посредничала, вот оно — возмездие за слепоту его и наивность; но он кричит, не соглашаясь, орет, лишь бы не оказаться лицом к лицу с правдой и ясностью.
— Пожалуйста, спокойнее, Сергей Иванович, для вас же лучше все знать заранее, прошу вас.
— А я не прошу вас, я требую! Где доказательства?
— Эпизодов несколько, они установлены следствием. Один из последних — Марина Семеновна направила в роддом Зиновьеву несовершеннолетнюю, школьницу Сиротинину, беременность двадцать две недели. При таком сроке, как вы знаете, уже есть шевеление плода. — Крухмальный опустил взгляд в свою омерзительную бумажку. — При этом лично сама передала Зиновьеву…
— Это еще надо доказать! — снова вскричал Малышев, жаждая криком заткнуть себе уши, а следователю глотку.
— …передала Зиновьеву взятку в размере тысячи рублей, — жестко продолжал Крухмальный, тоже теряя выдержку, — из которых тут же, по предложению Зиновьева, взяла себе триста, как свою долю.
— Не позволю! — заорал Малышев и ударил кулаком по столу. — Все это ложь, вранье! От начала и до конца — Страстно ему захотелось скандала, свалки, ответного крика, острого безобразия, чтобы тут же вбежали и скрутили его. — Все это чушь, бред! — Да что он городит, что он несет, помогите же ему, вразумите!..
Крухмальный подошел к тумбочке, там у него графин, стакан, своя неотложка, налил воды, поднес Малышеву, но тот резко отстранил рукой, вода плеснулась на пол.
— Успокойтесь, Сергей Иванович, прошу вас.
Все правда, абсолютно все! Так надо же сказать ему, пусть так и запишет, что он, Малышев, подтверждает. У него еще и косвенных доказательств чертова уйма.
— Я понимаю ваше состояние, — ровно, внушительно продолжал Крухмальный, стоя рядом с Малышевым со стаканом в руке, словно бы уже на поминках. — Вы известный в городе человек, прославленный хирург, кроме того ответственное лицо, депутат городского Совета.
Все верно, все правильно, все-все!
— Я посчитал своим долгом побеседовать с вами заранее, хотя официально делать этого не обязан. Я пошел на определенное служебное нарушение из уважения к вашей личности, Сергей Иванович. Неприятное известие, понимаю. Вы ничего об этом не знали, я вижу, собственно, я так и предполагал.
— Почему вы раньше не сделали этого, не сказали мне?
— Мы сами не знали. — Крухмальный поставил стакан на тумбочку и сел на свое место.
— Я прошу вас не арестовывать ее. Я отвечаю! Где там, что там нужно мне подписать? О невыезде, на поруки, или что там еще? — Жалкая роль просителя, мелкое притворство, ведь ничего этого ему не позволят, он знает, но просит.
Собери себя, Малышев, удержи себя.
— Я ничего вам не могу обещать сейчас, Сергей Иванович. Но я передам вашу просьбу прокурору, и если он найдет нужным…
Вспомнил Катерину промельком — ах, как все гадко, она не только жена твоя, она же мать твоей дочери, ах, как мерзко, — и как она сама жалка, беспомощна, арестуют ее, увезут.
— Еще и к прокурору?! — взревел Малышев. — К чертям вашего прокурора! — Он с грохотом отодвинул стул и пошел вон, толкнул дверь пинком и пошагал вниз, не видя лестницы, скользя по стене рукой, ощущая шаги падения по ступеням, безудержное свое падение, неуклонное.
Дождь кончился и светило солнце, у киоска «Союзпечати» стояли люди, уткнув носы в стекло, парень в джинсах с сумкой через плечо разворачивал газету, будто выпуская крыло для взлета, — что там может быть интересного, если суда еще не было, вы, безучастные, к его беде равнодушные? Вот появится там фельетон из зала суда: «Были врачами, стали рвачами», тогда читайте и улюлюкайте. Где автомат, ему срочно надо позвонить. Навстречу девушка, голые ноги и сумка по низу на длинном ремне, подол платья колышется с каждым шагом, она резво спешит к счастью, старик с палкой шаркает по асфальту, некуда ему спешить, тук и еще тук, на палке резиновой оконечник, резина жмет и палка тукает, сердце его жмет и тукает в голове, вон там автомат на углу, надо туда дойти, и он идет по самому краю, касаясь рукой деревьев, будто взялся их пересчитывать, ладонью ощущал шершавую живую кору, отпускал и снова нашаривал через три-четыре шага ствол уже другого дерева, постоять немного и — дальше, к ярко крашенной будке на углу. «Я ее не оставлю. Никогда не оставлю одну… Только и знала она хлопоты изо дня в день — с ним, с дочерью, с толпой просителей, а теперь тюрьма».