Джек рассмеялся. Нет, он ни за что не расскажет ей, почему смеется, даже если она спросит его об этом. Хотя если разобраться, тут нет ничего забавного. Когда он пытался объяснить свои чувства магией сирены, он не был перед самим собой. Он скептически относился к колдовству, хотя, разумеется, никогда не афишировал этого. Чары здесь ни при чем. Такое колдовство в состоянии совершить любая красивая женщина, не призывая на помощь дьявола.
Надо честно назвать это своим именем — и погасить. Похоть — вот что это такое, и ничего более.
Он быстро перекрестился и про себя поклялся, что расскажет отцу Тапмену об этом искушении на исповеди. И тут же сказал себе, что он снова лукавит: он никогда ни слова не скажет об этом. Уж очень велик стыд.
Как только он очутится дома и будет в состоянии договориться обо всем с отцом, он поедет в город и встретится с Бесс Мерримот. Он забудет о Р-ли, когда окажется наедине с хорошенькой стройной девушкой, если только после того, что произошло сейчас, его прикосновения не осквернят ее… Нет! Это чепуха, он не должен допускать подобных мыслей. Он питал отвращение к тем, кто, нашкодив, напускал на себя виноватый вид и не позволял простить себя ни богу, ни кому-то другому. Это была своего рода жалость к себе, что, в свою очередь, было средством привлечь внимание к собственной персоне.
Осознав, что ему пора выбираться из засасывающей его трясины, ковыряния в собственной душе, он снова заговорил с Р-ли. Она, насколько он понял, пыталась избежать разговоров о драконе. Поэтому он и спросил ее об этом.
Она ответила просто, без затей:
— В сущности, ты обязан нам жизнью, понимаешь? Дракониха мне сказала, что ты преследовал ее с намерением убить. Она несколько раз могла обойти тебя и напасть сзади, но она этого не сделала. Ее договор с вами запрещает убийство человека, в самой крайней ситуации, в целях самозащиты она может…
— Договор? — простонал Джек.
— Да. Наверное, ты заметил определенный порядок в ее так называемых набегах на фермы Слашларка. Один единорог из поместья Лорда Хоу в одну неделю, на следующей неделе один с фермы Чаковилли. Еще через неделю один у О’Рейли. Через семь дней одно животное из стада Филиппинскою монастыря. После этого одно у твоего отца.
Недавно цикл повторился, начиная с Лорда Хоу и кончая жеребчиком, взятым из стойла твоего отца пять ночей тому назад. Условия договора таковы: не берется ни один единорог, используемый для пахоты, и ни одна самка. Не берутся беременные кобылицы, а только те, что предназначены для продажи на мясо. По мере возможности избегать людей и собак. С каждой фермы брать не более четырех единорогов в год. И только один дракон на всю округу. Аналогичные договоры заключаются каждый год, с небольшими изменениями, если для них будут основания.
— Погоди минутку! Кто вам, гривастым, — слово это Прозвучало так, будто он выплюнул его, — дал право распоряжаться нашей собственностью, как своей?
Она смотрела в землю. Только теперь до него дошло, что он держит ее за руку. Кожа у нее была гладкая, будто атлас. У него мелькнула крамольная мысль, что он сравнивает ее с Бесс.
Глаза ее сверкнули, когда он отдернул свою вуку, затем она перевела их на его зардевшееся лицо и спокойно произнесла:
— Ты забыл, что, в соответствии с договором, заключенным между твоим дедом и моим племенем, когда они согласились сообща пользоваться фермой, ваши люди должны давать нам по четыре единорога в год. Кстати, это условие не выполнялось в течение последних десяти лет, потому что у нас, гривастых, хватало собственного скота для еды. Мы не требовали своей доли, потому что мы не жадные.
Она на мгновение замолкла, а затем добавила:
— И не сообщали налоговому инспектору о том, что твой отец включал этих четырех единорогов в перечень необлагаемого налогом имущества, а на самом деле оставлял их себе.
Джек не был настолько разгневан, чтобы не заметить ее приверженности к местоимению “мы”, которое специалисты по грамматике называли “частицей двусмысленного презрения”.
Джеку пришло в голову, что в объяснении Р-ли насчет набегов дракона есть одно упущение. Если в действительности был заключен такой договор, то почему бы им просто-напросто не забирать этих четырех единорогов и не отдавать чудовищу? Зачем прикрывать пустопорожней болтовней опасные ночные вылазки зверя? Все это как-то плохо вязалось между собой.
Правда, гривастые лгали очень редко, но все же время от времени они прибегали ко лжи. И тогда они обращались к детской речи. Она и сама использовала этот прием в разговоре с ним.
Однако это вовсе не означало, что она говорит неправду, потому что она научила его этому языку, когда они играли детьми на ферме, и было вполне естественно сейчас воспользоваться этим.
Эгстоу, смотритель моста, стоял на дороге рядом с высокой круглой башней из камня с вкраплением кварца, которая была его домом. Он рисовал на большом холсте, укрепленном на мольберте.
Его жена Вигтва сидела на корточках метрах в тридцати от него на берегу ручья. Она сдирала чешую с какого-то двуногого животного длиной более полуметра, которое только что выудила из воды. Неподалеку в воде плескались трое ребятишек. Ана, девочка пяти лет, была неотлечима от обычного ребенка ее возраста. Только при внимательном рассмотрении можно было обнаружить пух, начинавшийся от затылка и покрывавший углубление вдоль позвоночника.
У Крейна, мальчика десяти лет, хребет уже отливал золотом, когда он поворачивался под определенным углом к солнцу.
Лида, которой было около тринадцати лет, могла служить иллюстрацией предпоследней стадии роста волос на коже гривастых. Оранжево-красная гривка длиной в дюйм делила ее спину на две части и свисала на фут с копчика. Нижняя часть живота была отмечена первыми признаками намечающегося ромба и “кольца женственности”. Эти первые намеки плюс слегка вздутые груди предвещали грядущее великолепие взрослой сирены.
Р-ли издала восторженный визг при виде своих родственников и побежала к ним. Эгстоу отложил палитру и кисть. Вигтва выронила чешуйчатую тварь и кинулась к мосту. Позади нее, крича от радости и брызжа водой, бежали дети.
Они без конца обнимали и громко целовали Р-ли, смеясь и громко крича. Она тараторила без умолку, выразительно жестикулируя, пытаясь рассказать за несколько минут то, что она пережила за последние три года.
Джек стоял в стороне, когда ее дядя подошел к нему и спросил по-английски, не хочет ли он отведать свежего хлеба и выпить кружку вина или пива. Чуть позже будет и жареное мясо.
Джек ответил, что у него нет времени ждать мяса. А вот хлеба и вина он с удовольствием отведал бы.
— У тебя не будет недостатка в компании людей. И у нас есть еще один гость, — сказал Эгстоу.
Он махнул рукой мужчине, который только что вышел из башни. Джек удивился. На незнакомцев в этом пограничном округе всегда смотрели с любопытством и не без опаски. Особенно на тех, которые дружны с туземцами и запросто заходят в их жилища.
— Джек Кейдж, познакомься с Ментео Чаковилли, — сказал Эгстоу.
После того как они обменялись рукопожатием, Джек спросил:
— Вы родственник нашего соседа Эда Чаковилли?
— Все люди в конечном счете — братья, — без улыбки произнес незнакомец. — Тем не менее и он, и я могли бы проследить свое происхождение от грузина, фамилия которого была, если не ошибаюсь, Джугашвили. Точно так же я могу проследить происхождение своего имени. Ментео звали одного из индейцев племени краотанов, которые пришли сюда вместе с жителями колонии Роанок. А у вас?
“Черт бы тебя побрал!” — подумал Джек и решил отделаться от парня как можно быстрее. Очевидно, он один из тех, кто носит у себя в голове все генеалогическое древо и не жалеет времени на обследование каждого черенка, каждого листика и даже жилки в листике. Джек считал это пустым времяпрепровождением: ведь если на то пошло, любой человек может утверждать, что происходит от любого из первоначально похищенных.
Чаковилли было на вид лет тридцать, он был смугл и чисто выбрит. Лицо скуластое, пухлые губы и крупный с горбинкой нос. Одет он был щегольски: белая фетровая шляпа с широкими полями и высокой тульей, пиджак из темно-синей кожи оборотня, пояс с медными застежками, с которого свисали нож из медного дерева и рапира. Короткая белая в красную полоску юбка тщательно отутюжена. Такие кильты давно уже носили в столице, но здесь в сельских районах они еще не стали популярными. Костюм завершали высокие, закрывающие икры, коричневые сапоги.