Она сказала, что знала, что я мог, и это делает мне честь, и никто никогда не узнает, а что касается законов, ну, эти скверные законы следовало бы выбросить и утопить, потому что, крепостной слуга ты или нет, у тебя все получается, как и у всякого другого, и она сказала бы это снова, все получается, как-и-у-всякого-другого, более того, это значит, что она не позволит никому, чтобы с моей головы когда-либо упал хотя бы волос, только она хотела сказать, что я должен проявить себя, ну, понимаешь, мне следовало пойти и сделать что-то трудное, она не имела в виду что-либо дикое или глупое, просто что-то трудное и хорошее, благородное, или что-то в этом роде, чтобы… чтобы…
— Мисс Эммия, я хотел сказать, Эммия, я сделаю, я не шучу, вот тебе крест, я сделаю, только что, например?
— О, тебе следует выбрать это самому, что-то, чего ты не хочешь делать, но знаешь, что должен, подобно регулярному хождению в церковь, только это не должно быть таким, тебе следует хотеть сделать это в любом случае. Нет, просто что-то хорошее и честное, и трудное, так что я буду гордиться тобой, я буду как бы вдохновлять тебя — нет, ты не должен целовать меня снова, никогда, до тех пор, пока не станешь свободным человеком, имей в виду, я говорю всерьез.
Она встала с моей постели, одергивая юбку, с опущенным взором, может, снова чуть всплакнув, но, при слабом свете фонаря, я не был в этом уверен.
— Я постараюсь, Эммия.
— Я хочу сказать, что желаю, чтобы мы были добродетельны, Дэйви, подобно… подобно уважаемым людям, прекрасным людям, которые преуспевают и их просят делать свое дело и они достигают успеха. Именно это подразумевают, понимаешь, под страхом бога и жизнью в Аврааме и все такое, я хочу сказать, что правильная дорога и ложная дорога, я имею в виду, я… ну, я не всегда такая добродетельная, Дэйви, ты, наверно, знаешь. — Она стояла у люка, спуская фонарь. Потом задула его и оставила для меня у верха лестницы. — Теперь спи, Дэйви, милый малыш. — И она ушла.
Я мог бы тогда побежать за ней, готовый, как всегда, наверно, буду; не больше смысла, чем в ящике с выскакивающей фигуркой, но и не меньше. Но я только подошел к окну и увидел, как ее неясный силуэт пересекает конюшенный двор, и влез обратно под одеяла, где, терзаемый сновидениями, забылся сном.
Я бежал — скорее, шел, шатаясь, на ватных ногах, ноги очень тяжелые и очень короткие — через дом, смутно напоминающий «Бык и оружие». Он имел тысячу комнат, в каждой из них содержалось что-то, пробуждающее память: трехногий табурет, на который садили детей в приюте за непослушание; кольцо сестры Карнации; тряпичная кукла; мой талисман удачи, торчавший стоймя в одной из малиновых туфель, которые носила Кэрон, когда впервые прибыла в приют (их быстро забрали у нее, как греховное тщеславие). В этом доме меня, не торопясь, преследовал черный волк — он мог ждать. Звуки, издаваемые его пастью, напоминали слова: «Посмотри на меня! Посмотри на меня!» Если бы я посмотрел, даже один раз, он схватил бы меня. Я продолжал идти — каждая комната без окон, нет места для доступа солнечных лучей. Двери, наверно, не запирались за мной. Когда я уперся в одну из них, черный волк начал плаксиво говорить через щель, а я бросил через плечо: «Я дам Кэрон мой кэтскильский нож и она сделает тебе что-то хорошее и трудное». Тогда он замолчал, но я должен все-таки найти Кэрон, иначе моя угроза окажется пустой и, может, именно она продолжала идти впереди с одной коричневатой босой ногой и моей свечой, торчавшей стоймя в другой малиновой туфле, но я не знаю, так как я споткнулся и упал, ощущая как черный волк принюхивается к моей шее, потом я осознал, что проснулся на моей постели на чердаке конюшни, но какое-то время я не был уверен, что находился там.
Я был сам. Вдохнул сухое сено и запах Эммии — прямо из ее одеяла. Поздняя луна светила в чердачное окно. Укус паука безвредно зудел и не болел. Я нашел мешок и нащупал золотой горн. Он не был моим.