Я подозреваю, что тот простой факт, что их территория включала Нубер, Святой город на три четверти склонял эту страну (как политический имидж, имитирующий действительность) к определенному благочестивому высокомерию, которое церковь, может быть, и считает, частным образом, предосудительным, но не будет осуждать открыто. Решения церкви всегда были последовательно прокэтскильскими (в пределах допустимого) такое длительное время, вплоть до сегодня, что никто уже не ожидает чего-либо иного.
Они потоком двигались внизу, мимо моего дуба, люди с отупевшими, глупыми, потрепанными лицами. На холме пронзительно заиграла труба.
Стрелы, летевшие с обеих сторон дороги, врезались в наше войско, словно ножницы. Всадники падали с коней, кони сразу же обезумели и бросались во все стороны. И все же ни один звук не достигал моих ушей, кроме трубы.
Кэтскильский батальон, находившийся в засаде, позволил половине нашего войска пройти, а затем ударил по центру. Фланговые разведчики моханцев, вероятно, просто обогнули край леса; возможно, какой-то идиот считал, что лес слишком густой, чтобы в нем могла спрятаться целая армия. Теперь, когда ловушка захлопнулась, моханские солдаты, возвращаясь обратно на помощь — если будут, конечно, — должны взбираться на холм и, возможно, гроза ударит им прямо в лицо, так как порывистый ветер с северо-востока усиливался.
Рев трубы эхом отозвался во мне — три коротких звука и один длинный. Я понял, что это, вероятно, был сигнал к возвращению первого батальона, который проходил под моим деревом. Сигнал приостановил их. Я видел нелепые лица, отупевшие от потрясения. Кто-то начал визжать: «Скоар! В Скоар!» Крик этот отвратительно нарастал, но яростный молодой голос прервал его: «Вернемся туда! Ну, вы, проклятые, набитые дерьмом тупицы! Вы слышали рев трубы. Пошли, пошли, б…е сукины сыны, пошли!»
Я кинул взгляд отсюда, с высоты — так что же произошло с теми? Там, под чернеющим небом, люди в темно-зеленой форме повалили из леса и убивали людей в коричневой форме. Я впервые слышал оглушительный кэтскильский клич и видел, что наш второй батальон все еще с чувством собственного достоинства организованно шагал с крутого обрыва возвышенности.
Однако людей в темно-зеленой форме было не так уж и много. За первым потоком больше не последовал никто; многие уже упали — поэтому они стали сердитыми, растерянными, или просто перепуганными, словно стадо, а толпа моханцев могла сражаться. Кроме начального, неожиданного удара, оттуда не могло летать много стрел. Зажатые в узком проходе дороги, обе стороны были вынуждены вступить в ближний бой, всегда смертельно опасный. Не знаю, сколько трупов в коричневом лежало вперемешку с мертвыми зеленорубашечниками. Коричневый и красно-коричневый цвета на расстоянии казались грязным кроваво-красным пятном.
Снова появилось моханское знамя, его понесли вверх по откосу. По крайней мере солдаты, охранявшие знамя, не хныкали, желая очутиться за удобным городским частоколом. И до сегодня я удивляюсь, почему поспешно убежавший крепостной слуга, дворовый парень, имея мало оснований любить свою родную землю, глотал слезы гордости и благоговения, созерцая, что знаменосцы знали, куда идти. Бело-сине-золотистый флаг поднимался по откосу, эта тряпка, не значащая ничего, кроме воображения людей, которое они вышили на ткани. Зеленая волна хлынула навстречу нашему флагу — волна людей, которые точно так же горячо любили тряпку из черного и алого цветов.
Я видел также их флаг, разъяренный на ветру. Моханская конница атаковала его; лошади всадников падали, пронзенные стрелами или с перерезанными подколенными сухожилиями. Черный и алый — это цвета ночи и огня. Тот флаг был достоин славы, как и наш, если только существует такое понятие.
Но внизу, по соседству со мной, царили позор и омерзение панического страха. Я видел вспышку противоположного действия — один из всадников галопом поскакал в направлении битвы и, проезжая мимо, хлестнул плоской стороной меча по морде, которая кричала: «В Скоар!» Только трое всадников последовали за ним. Возможно, остальные были вне моего поля зрения, пытаясь прекратить беспорядок в пехоте, среди солдат, которые пришли защищать город, а теперь бежали, чтобы укрыться в нем — медленным бегом, подобно людям, движущимся по инерции, которые должны передвигать ногами, чтобы не упасть лицом вниз.