Фактически он не был крупным — не таким высоким, как Сэм — но умудрился казаться таким, частично с помощью густой лохматой черной бороды, которая достигала до середины его груди. Соразмерна ей, черная копна волос на его голове не подстригалась уже два-три месяца, но я заметил, что мужчина не лишен тщеславного самолюбия: его коричневая рубашка и белая набедренная повязка были чистыми и свежими, а волосатые ноги оплетала пара мокасин из лосиной кожи, таких чудесных я никогда не видел — их позолоченные орнаменты представляли обнаженные фигурки, и кривлянья, исполняемые этими золотыми девушками, которые он мог производить просто пошевеливая пальцами ног, возбудили бы юношескую жизненную силу в прахе самой древней египетской мумии, и я имею в виду женатую мумию.
Сэм сказал:
— Я чувствую, что это хозяин, Джексон. Посмотри на него. Попробуй вообразить, что он рассердился по какому-то поводу.
Я перемахнул через изгородь. Как только я перелез, я почувствовал, что все наблюдают за мной — девушки, картежники, даже седовласый мужчина из-под своей соломенной шляпы, и чернобородый хозяин, чей голос все еще доносился мягким гулом, словно раскаты грома с десятимильного расстояния.
— Папа, — сказал я, — Сэм коротко улыбнулся, поморщившись, как будто удовольствие было одновременно и болью, а я осмелился произнести это слово… — папа, вообразить-то я могу, а вот выразить это — ну уж нет.
— Угу. Ну, ты слыхал рассказ о слегка подвыпившем старом фермере, который стал таким близоруким, что отправился доить быка?
— А что потом?
— Потом ничего, Джексон, ничего особенного, кроме того, говорят, что он еще не вернулся, все еще не вернулся до сего дня.
Тогда я должен был идти дальше или вовсе не идти. Моя добротная набедренная повязка придавала уверенности, но, пересекая необъятные двадцать ярдов между мной и музыкантами, я чувствовал, как дрожат мои колени, и руки тоже, когда я вытащил золотой горн и дал ему возможность заблестеть на солнечном свете; однако, то, что их лица осветились от интереса и возбуждения при виде горна, рассеяло мой испуг и расслабило меня, поэтому, я стал другим, дружелюбным, и возвратился в нормальное состояние. Я спросил:
— Могу ли я немного поиграть с вами?
Котенок с завлекательной челкой на лбу и девушка с аппетитными губками внезапно стали совсем деловыми, без единой насмешки. Музыка — это серьезно. Бонни спросила:
— Где же его сделали? Он не из Древнего Мира?
— Да. У меня он недавно. Я могу играть только несколько мелодий.
— В басовом диапазоне?
— Нет, кажется, лучше в среднем — я знаю, что низкие и высокие звуки я еще не могу играть.
Кто-то сказал:
— Кажется, парень честный. — Я все время чувствовал, что за мной наблюдал мужчина из-под той соломенной шляпы.
Девушки не обратили никакого внимания на Стада.
— Какие мелодии ты знаешь? — спросила Минна Селинг, и я узнал, что она обладала также и завлекательным голоском, но в тот момент она была совсем деловой, как и Бонни.
— Ну, — сказал я, — ну, «Зеленые рукава»… «Мелодию Лондондерри»… Минна немедленно взяла для меня несколько небольших аккордов на нежно звучавших струнах банджо, и я начал блуждать в «Зеленых рукавах», конечно, не с самым туманным представлением о том, какой тон я использовал, или о созвучии, или о том, как приспособить себя к другому исполнителю. Все, что у меня было, — только мелодия, и природное ощущение горна, и немного мужества, и очень много доброй воли, и тонкий слух, и огромный восторг, что изящная черноволосая девушка с аппетитными бедрами сидела рядом по-турецки, подыгрывая на банджо. Потом сразу же подключилась мандолина Бонни, смеясь и плача мелодичным звучанием; она заигрывала со мной своими огромными серыми глазами — это не отвлекало ее от музыки, так что она могла таким поведением обратить на себя внимание мужчины, и ей никогда не требовалось ни минуты на размышление — а ее мелькающие пальцы придавали моей игре полуотчетливый дрожащий фон на всем протяжении к тому, что, как я полагал, было окончанием.
Седовласый барабанщик помахал рукой, чтобы поманить к себе одного или двух своих друзей. Люди выходили из фургонов. Флейтист и корнетист прекратили играть в карты и просто стояли рядом, слушая, продумывая игру. Горн так хорошо звучал в моих руках, что я на минуту возгордился, думая, что именно моя игра привлекла их, а совсем не волшебство самого горна из Древнего Мира. Когда я играю в нынешнее время, это, может, верно; но в тот день это не могло соответствовать истине, хотя даже прелестная резкая Бонни сказала позднее, что я играл лучше, чем любой неуч имел право играть.