- Тогда он исполосовал меня ножом, - угрюмо произнес он, отпуская наконец мою руку, и въерошил и без того потрепанную шевелюру. - Все шрамы выше предплечий, что ты видишь, были нанесены им в тот день. И еще парочка серьезных на спине, - добавил он, кивая назад. - Когда оклемался в больнице, узнал, какую версию мой нерадивый папаша наболтал всем вокруг – неразделенная любовь, и я сам себя порезал. Менты даже стали не разбираться, как я мог нанести себе порезы на спине, им бы лишь дело закрыть, и в чем-то, наверное, я их понимаю. Да и к тому времени отец уже скрылся с радаров, что с него было взять. И тогда я твердо решил: никаких чувств, привязанности. Любви. И подался в науку. Начал глушить свою боль в исследованиях. И постоянно слышал, какой одаренный и смышленный малый, что родился с золотой ложкой во рту и предрасположенностью к пониманию всех экономических процессов. Тогда я громко смеялся им в лицо, потому что никогда не хотел подобной жизни. Не испытывал тяги к научным исследованиям. Это просто был мой единственный способ сбежать из реальности. А знаешь, что самое страшное, Кать? Со временем я действительно поверил, что виноват в ее смерти…
По моей щеке скатилась одинокая, непрошенная слеза, которую я тут же быстрым движением смахнула. Внутри все нещадно жгло от невыплеснутой ярости, ненависти. Гнева, что разъедал нутро своим ядом. Так бесчеловечно обойтись со своим собственным сыном воистину мог только настоящий монстр…
- И я понял, что больше не могу допустить чувств к другому человеку, - жестко, выплевывая каждое слово, неумолимо продолжал он. – Слышишь, не могу. Не может сломленный человек сделать счастливым другого.
- Но ты ни в чем не виноват, - тихо возразила я, мягко касаясь плеча и проводя по коже пальцами. - Ты не виноват, что родная мать бросила на попечение психопата, который воспитывал тебя насилием. Ты не виноват в смерти той девушки. Она сама садилась на байк к тому парню, отдавая себе отчет в своих действиях, ее никто к этому не принуждал. Это было только ее решение – пойти против воли родителей, за которое она понесла закономерное наказание. Пусть и действительно очень жестокое. Ты ничего не мог изменить.
Но я прекрасно понимала, что открытый перелом подорожником не лечат, и пока Антону Сергеевичу было физически больно вновь переживать те события, жалкие слова поддержки, что я героически выдавливала из себя, никоим образом не могли помочь ему справиться с этой агонией, в которой вновь оказалась душа.
- Почему ты сделал татуировки? - слегка сменила вектор разговора я. Тот зло усмехнулся. Безжизненную отрешенность сменил необузданный гнев, а в глазах наконец загорелся тот огонь, которого я отчаянно ждала.
- Как ты думаешь, какого человека охотнее возьмут на работу: исполосованного красными отвратительными рубцами или покрытого татуировками? - Антон помолчал, давая мне время подумать и ответить. Но я безмолвствовала, тогда ответил он. - Мне гораздо проще объяснить работодателю необходимость татуировок на моем теле, нежели те шрамы, которые ты сама имеешь удовольствие сейчас созерцать. Да, с тату крайне редко берут на работу в университет, тем более, на столь высокие посты, но я смог убедить руководство в своей неотразимости, - губы затронула легкая, теперь спокойная улыбка.
- А потом наткнулся на твое дело, увидел фотографию, и вся броня, которую я так старательно выстраивал на протяжении последних десяти лет, рухнула, будто хрупкий и невесомый карточный домик. Очередная ирония судьбы, тебе не кажется?
Я невесело улыбнулась, все еще погруженная в свои мысли. Почему история о незнакомой девушке так сильно меня зацепила? Из-за вселенской несправедливости, в эпицентре которой оказался ныне дорогой мне человек? Но что я могла изменить в отношении отца к сыну? Что – в произошедшем после аварии? Особенно сейчас, когда столько лет прошло с тех событий. Кому нужна эта чертова справедливость, когда мы живем в чертовски несправедливом мире?!
Чувства, над которыми я все-таки потеряла контроль, захлестнули меня, заставляя испытать полный спектр эмоций, и я не нашла ничего лучше, чем вскочить с дивана и без сил упасть в кресло, скрывая потекшие по лицу слезы под ладонями, все еще хранившими тепло его прикосновений. Не увидела, скорее, почувствовала, как мужчина, сидевший напротив меня, усмехнулся.
- Я понимаю, это очень тяжело слышать, принимать, - начал он, - но такова моя история, и ты хотела ее услышать, какой бы грустной она ни была. Извини, что вывалил все на тебя вот так сумбурно, не хотел напугать. И я пойму, если ты отправишь меня домой.
Тут он потянулся к футболке, скомканным кулечком лежавшей на другом краю, но я резко отняла руки от все еще мокрого лица, вскочила с кресла и успела-таки перехватить его руку на полпути.