— Работать… Оно что ж, конечно… Мы люди сознательные… Коли все, как говоришь, будет, за нами дело не станет.
Хурам слушает трактористов, Хурам продолжает разговор с ними, Хурам, шлепая по грязи, подходит поочередно ко всем тракторам, трогает части моторов, и трактористы ходят за ним. Хурам говорит: «Этот здорово у вас раскулачен, куда магнето девали?», и «Горлы трубопроводов у этого поотбиты, а вы допускаете», и «Надо сменить у этого феррадо», и много еще говорит такого, из чего трактористам понятно, что начальник политотдела парень, должно быть, дошлый и техническим термином его, как директора, не поставишь в тупик — сам имеет смекалку в механическом деле!
А Хурам признательно вспоминает лагерь под Ленинградом и тяжелые боевые машины, с грохотом ползущие по перелеску, и придирчивого инструктора, который целое лето вытягивал из командира запаса, кавалериста-таджика, точные ответы на каждый заданный вопрос по дополнительной бронетанковой подготовке. Не думал тогда этнограф, научный работник Хурам Раниев, что эти знания так скоро ему пригодятся.
Хурам покидает двор мастерских, бредет по липкой грязи, и городок ему представляется непролазною глушью, обиталищем отставших от жизни, объятых окраинной скукой людей, которых нужно долго бить лбом об стену, чтоб они очухались от косности ленивого бытия.
Хурам посматривает на встречные медленные арбы, прислушивается к необъятной полуденной тишине и понемножку злится на ослепительно яркое солнце, бесстрастно разглядывающее сонную Румдару.
Надо идти в учреждения, надо знакомиться с людьми, которые довольны собой и не поймут, чего от них хочет этот человек, присланный сюда центром и подозрительно прислушивающийся к каждому их самому обычному слову. Но Хурам не хочет верить первым своим впечатлениям и спорит с собой: «Нет, не может быть, чтоб в райкоме не понимали положения в МТС» — и, сойдя с шоссе, входит в белое одноэтажное здание райкома. Секретарь райкома Леонов у себя в кабинете. Хурам стучит в дверь, подходит к секретарю, называет себя.
— Хурам Раниев, говоришь? Хо-хо… Здорово, приятель! А мы тебя ждем, думаем, куда запропастился, — грохочет Леонов, протягиваясь над столом и стукнув об пол деревянной ногой. — Подсаживайся поближе, выкладывай документы. Ты уж меня извини, что документы спрашиваю. Всякое, знаешь, бывает.
Пока Леонов изучает документы, Хурам приглядывается к нему. Леонов не производит впечатления калеки. Широкие плечи так распирают чесучовую косоворотку, что, кажется, при первом резком движении она лопнет по швам. Ворот не застегнут на мускулистой массивной шее. Мясистые щеки полнокровны, раздольный лоб обличает спокойную силу ума. Хурам ловит себя на мысли, что отрезанная нога Леонова весила, вероятно, не меньше пуда.
— Воевал, что ли? — Хурам метнул большим пальцем под стол.
— Ага… Махновским гостинцем, — как бы между прочим отозвался Леонов и, сложив документы, протянул их через стол. — Вот что, браток, — продолжал он спокойным деловым тоном, откинув назад голову и заложив здоровую ногу за вытянутую деревяшку, на которой штанина повисла смятым, обезветренным парусом. — Ты, что называется, подоспел к самому поднятию занавеса: мне без тебя зарез. У нас тут такой самодеятельный театр, что одному никак не управиться. Наш район по хлопку позорно в хвосте плетется. Известно?
— Да, уж слышал, — осторожно уронил Хурам.
— Ну, то-то… объясню. Меня первого за это бить надо. Согласен?
Хурам усмехнулся:
— Раз уж сам признаешь…
— Признаю. И вот почему. Партийный руководитель в здешних местах должен вдоль и поперек исходить свой район, все сам знать и его чтобы знали. А я… сам понимаешь. Скажу еще: трудно работать без языка, а мне он, черт, не дается. Тебе теперь в этом смысле и карты в руки… Главное, я здесь один — слабовато местное руководство, все самому приходится делать. А работы — поверх головы. Район отсталый, к хлопку еще непривычен, здесь рис раньше сеяли. Ну и еще, черт его знает, запутаны здесь отношения. Чуется мне, крутеж какой-то идет, а проникнуть своей головой в самую сердцевиночку этого крутежа, прямо скажу, не могу. Знанья обстановки, что ли, мне не хватает, или, верно, невозможно без языка. Вот кручусь сам, работаю поверх силы, ночей порою не сплю, а до чего-то мне все-таки не дотянуться. Понятно? Ты как, парень? По чистоте говори — крепкий?
— Вместе работать будем — увидишь… — тихо вымолвил Хурам. — В комсомоле с девятнадцатого, в партии с двадцать четвертого.
— То-то… По рукам, значит? В МТС был?