– Зачем?
Он пожал плечами:
– Неспокойно как-то.
Далматов ошибается. Если что-то и произойдет, то не с Саломеей. Летом она слышит «запределье» очень отчетливо, и сейчас дверь надежно заперта. Откроется ли она? Возможно. Когда-нибудь – обязательно. Но Саломея подумает об этом завтра. А сейчас – музыка. Трубочки. Свежая клубника. Взбитые сливки и черный арабский кофе. Непривычно молчаливый Далматов.
Саксофон.
Колокольчик на двери. Девушка оборачивается, взмахивает рукой – жест нетороплив, изящен, – и Саломея невольно «цепляется» взглядом за ее руку. Узкое запястье с шестью золочеными браслетами. Аккуратная ладонь. Длинные пальцы с длинными же ногтями касаются других пальцев, смуглых, жестких.
Широкий браслет часов. И знакомая линия вены, идущая к локтю. Локоть тоже знаком. И сам мужчина в светлой рубашке-поло – знаком ей.
Сердце замирает.
Узнало оно его? Узнало. Как оно могло не узнать! Привычно сжимается сердце, перекрывая ток кислорода, и – несется вскачь. Саломея должна отвернуться, но она продолжает смотреть…
Он совсем не изменился.
Ровный красивый загар. Улыбка. Манера трогать себя за левое ухо, словно проверяя, на месте ли оно.
– Я же говорил, неспокойно как-то, – меланхолично заметил Далматов.
Саломея очнулась. Надо вдохнуть, выдохнуть – и сбежать. Пока он ее не заметил. А если и заметит, что тогда? Ничего. Давний роман, подернутый пеплом страданий. Посмеяться и забыть. Но ей несмешно.
– Я… мне…
– Надо уйти. – Илья бросил ей подсказку. – Срочно.
– Да.
– Вот прямо сейчас – встать и уйти.
Издевается? Конечно, сейчас, пока он не обернулся…
– Сиди, – велел ей Далматов. – Чем больше ты дергаешься, тем больше привлекаешь к себе внимание. Конечно, если ты не ставишь себе целью – привлечь внимание. Кофе пей. А заодно расскажи, с чего вдруг такой выброс адреналина? Или – с кого? Так будет правильнее?
Рассказывать ему Саломея точно ничего не станет. Во-первых, все в прошлом. Во-вторых, Далматова это не касается. А в-третьих – личное это.
– Первая любовь, что ли?
Далматов приподнял очки над бровями. Глаза у него красные, воспаленные, как у кролика-альбиноса. Наверняка опять его бессонница мучает, но он в жизни не признается. Гордость на грани идиотизма.
– Точно. Первая любовь. Несчастная, – кивнул он.
– С чего ты решил? – Саломее стыдно признаться, что его догадка верна, и вторая – тоже верна, и что у Далматова до отвращения легко получается топтаться по ее больным мозолям.
– Ну… первая любовь редко бывает счастливой.
Он хотел сказать что-то еще, но замолчал, глядя куда-то за спину Саломеи. Она не станет оборачиваться. Не станет, и все!
Она представит, что ее здесь нет. Или, по крайней мере, что она очень чем-то занята, настолько, что времени глазеть по сторонам и, уж тем более, разговаривать со старыми знакомыми у нее нет.
– Саломея? Это ты? Ну конечно, ты!
Нет! Пусть он подумает, что ошибся, и уходит.
– Только у тебя такие особенные… волосы. Здравствуй. – Он не ушел. Он никогда не умел уходить вовремя. – Давно не виделись.
– Давно.
Притворяться, что она не узнала его, бессмысленно. И Саломея поднимается ему навстречу. Что-то говорит, улыбается. И он тоже улыбается – той детской беспомощной улыбкой, от которой на его щеках появляются ямочки. На левой – две, на правой – одна. У него мягкий подбородок и острые скулы. Нос тяжеловат, а лоб аристократично высок. Его профиль совершенен. И анфас совершенен тоже. И весь он, от макушки до загорелых пяток, – чистый идеал.
Дежурная шутка позабытых бесед. Аполлон богоравный.
– Не представишь меня своему другу? – спросил Аполлон. – Или я не вовремя?
«Нет. Да». Саломея не знает.
– Илья, это Аполлон. Аполлон, это Илья.
– Претенциозное имечко. – Далматов не протянул руки и вновь заслонился от мира очками.
– Я привык. Позволите?
– Нет.
Аполлон все равно присел за их столик.
– Неожиданная встреча, но… я рад, – он говорил, глядя лишь на Саломею, точно не существовало вокруг никого и ничего, кроме нее. И от этого взгляда по ее спине бежали мурашки.
Надо остановиться. Успокоиться. Саломее больше не шестнадцать. Она стала старше, умнее…
– Ты себе представить не можешь, насколько я рад.
Рука накрыла ладонь Саломеи. Знакомое тепло. И кожа – мягкая. Саломея помнит ее запах и вкус.
– Нас многое связывает, – это он сказал уже для Далматова, который молча наблюдает за происходящим. – Мы когда-то были очень близки, а потом…