— Должно быть, это здесь Изгои проникли на территорию, — быстро и тихо произносит она — так, словно мы всё это время только и говорили, что о вчерашней драме в лабораториях. — Как думаешь?
— Да похоже, что это было не так уж трудно. — Стараюсь, чтобы мой голос звучал невозмутимо, хотя от всего этого: пустой служебной дороги, тонущей в солнечном свете огромной стоянки, голубых мусорных контейнеров, электрических проводов, зигзагами исчертивших небо, блестящих скатов лабораторных крыш — я чувствую себя не в своей тарелке. Кругом тишина — застывшая, ледяная; такая, какая бывает в снах или перед очень сильной грозой. Не хочется говорить это Ханне, но я бы лучше с удовольствием отправилась в Старый Порт, к знакомым улицам и магазинам...
Хотя кругом никого нет, у меня такое чувство, будто за нами наблюдают. Тут кое-что погрознее, чем обычная слежка в школе, или на улице, или дома, где приходится всегда быть настороже и не дай бог сделать или ляпнуть что-нибудь не то — к этому-то все в конце концов привыкают. А здесь как-то нет так...
— Ага. — Ханна ковыряет носком кроссовки плотно вбитый грунт дороги, поднимая крохотные фонтанчики пыли, медленно оседающие обратно. — Ну и охрана! А ведь здесь самое важное медицинское учреждение во всём городе.
— Такая охрана хороша разве что в детском зверинце, — подхватываю я.
— Вот теперь считайте, что я очень сильно обиделся, — раздаётся голос за нашими спинами, и мы обе, Ханна и я, подпрыгиваем от неожиданности.
Оборачиваюсь и... Мир на мгновение замирает.
Позади нас стоит парень — руки сложены на груди, голова склонена набок. Кожа у него цвета карамели, а волосы — золотисто-бронзовые, словно осенние листья.
Это он! Парень, которого я видела вчера, тот, что был на галерее. Изгой.
Вот только... он не Изгой. На нём синяя, с короткими рукавами, форменная рубашка охранника и джинсы, а к петлице прикреплён залитый в пластик правительственный бейдж.
— Вот пожалуйста, отлучаюсь на пару секунд набрать воды, — он кивает на бутылку, которую держит в руке, — а когда возвращаюсь — здесь уже самое что ни на есть незаконное вторжение.
Я так озадачена, что не могу ни пошевелиться, ни выдавить из себя хоть бы какой-нибудь жалкий звук — вообще ничего не могу. Ханна, наверно, думает, что я испугалась до полного столбняка, поэтому тут же пускается в оправдания:
— Мы вовсе не вторгались... мы ничего такого... просто бегали тут и... э-э... заблудились!
Парень перекатывается с носка на пятки, руки по-прежнему скрещены на груди.
— Не заметили табличек на ограде, да? «Посторонним вход» и так далее?
Ханна отводит взгляд — нутром чую, она тоже нервничает. Моя подруга в сто раз более раскованна и самоуверенна, чем я, но дело в том, что ни одна из нас не привыкла стоять вот так вот запросто и в открытую разговаривать с парнем, да не с каким-нибудь, а с охранником. И до Ханны, конечно, доходит, что у него имеются все законные основания для нашего ареста.
— Ну... наверно... как-то проглядели... — мямлит она.
— Угу. — Он приподнимает брови. Ясное дело — он нам ничуточки не верит, но, по крайней мере, не выглядит слишком сердитым. — Конечно, куда там. Они же такие крохотные и их всего несколько десятков. Где ж заметить?
Он на секунду отворачивается, и у меня такое впечатление, что он едва сдерживается, чтобы не расхохотаться. Он не похож на охранников, которых я видела раньше — во всяком случае, не совсем типичный, из тех, что охраняют границу или шастают по всему Портленду — жирные, старые и противные. Вспоминаю, как я вчера приняла его за Изгоя. А ведь была уверена на сто процентов!
И тем не менее, я была неправа. Он поворачивает голову, и за его левым ухом я вижу несомненный знак Исцелённого: треугольный шрамик, остающийся после Процедуры — там хирурги вставляют такую специальную трёхконечную иглу, предназначенную для обездвиживания пациента, иначе Процедуры как следует не провести. Люди демонстрируют свои шрамики наравне с нагрудными знаками почёта. Вряд ли ты увидишь хотя бы одного Исцелённого с длинными патлами; а те женщины, которые не носят короткую причёску, всегда старательно зачёсывают волосы назад.
Мои страхи понемногу рассеиваются. Разговаривать с Исцелённым разрешается. В этом случае правила сегрегации не применяются.
Я не уверена, узнал ли он меня или нет. Если даже и так, то он ничем не выказывает этого. В конце концов я не выдерживаю и ляпаю напропалую:
— Ты?! Я видела тебя... — но в последнюю секунду останавливаюсь — не могу окончить фразу: «Я видела тебя вчера».
«И ты мне подмигнул».
Ханна вскидывается от неожиданности:
— Вы что — знакомы?!
Она выстреливает в меня глазами. Ханна знает, что я за всю свою жизнь и двумя словами с парнями не обменялась, если не считать «Ох, извините» где-нибудь на улице да «Простите, я, кажется, наступила вам на ногу», когда я на кого-нибудь налетаю. Нам разрешается иметь только самый минимальный контакт с Неисцелёнными парнями, разве что они наши ближайшие родственники. Но даже после того, как они подверглись Исцелению, нет никаких особых оснований или оправданий для близких контактов, если только они не врачи, или учителя, или ещё кто-нибудь в этом роде.
Он смотрит на меня в упор. Его лицо профессионально невозмутимо, но, клянусь, что-то у него в глазах посверкивает этакое... озорное и весёлое.
— Нет, — не моргнув глазом отвечает он. — Мы никогда прежде не встречались, не то я бы помнил. — И снова та же смешливая искорка. Он что — смеётся надо мной?
— Я Ханна, — представляется подруга, — а это Лина, — и толкает меня локтем в бок.
Должно быть видок у меня, как у рыбы: стою, разинув рот и выпучив глаза. Но я и вправду в таком состоянии, что ни слова вымолвить не могу. Он же врёт! Я совершенно уверена, что это его я видела вчера, чтоб мне помереть на этом месте!
— Алекс. Приятно познакомиться. — Наш новый знакомый не сводит с меня глаз, пока они с Ханной пожимают друг другу руки. Затем протягивает руку и мне. — Лина, — говорит он, словно пробуя моё имя на вкус. — Нет, никогда не слыхал.
Я медлю. Обмениваться рукопожатием с кем-нибудь для меня так же неловко, как, играя в переодевания, напялить на себя платье на пять размеров больше. К тому же я никогда в жизни не касалась кожи чужого человека. Но он стоит, протянув мне руку, так что, секунду поколебавшись, я пожимаю её. В тот момент, когда наши пальцы соприкасаются, меня как будто бьёт током, и я быстро отдёргиваю ладонь.
— Это сокращённое от Магдалина, — говорю.
— Магдалина... — Алекс запрокидывает голову и смотрит на меня из-под полуприкрытых век. — Красиво.
На мгновение меня отвлекает то, как он произносит моё имя. В его устах оно звучит нежно, музыкально, совсем не так трескуче и официально, как, скажем, у учителей в школе. Смотрю в его тёплые янтарные глаза, и в сознании мелькает далёкий смутный образ: мама льёт сироп на стопку блинчиков. Застыдившись, отвожу взгляд. И как будто это он виноват в том, что всколыхнул мои давние воспоминания, буквально срываюсь с цепи и принимаюсь настаивать:
— Я тебя знаю! Видела вчера в лаборатории. Ты стоял на галерее и наблюдал за... — Как всегда, моя храбрость в последнюю секунду куда-то улетучивается, и я не говорю, как намеревалась «за мной», а, смешавшись, заканчиваю: — ...за всем.
Ханна пожирает меня глазами, но я не обращаю на неё внимания. Должно быть, она в ярости, что ей не сообщили такую пикантную подробность.
Лицо Алекса остаётся бесстрастным, лишь улыбка на мгновение меркнет и возвращается вновь.
— Я думаю, ты обозналась. Охранникам строго-настрого запрещается входить в лаборатории во время Аттестаций. Особенно тем, кто работает на полставки.
Ещё секунду стоим и меряем друг друга взглядами. Теперь-то я точно знаю — врёт и не краснеет! Его лёгкая, ленивая усмешка выводит меня из себя — ух, так бы и врезала! Стискиваю кулаки и втягиваю в себя воздух, стараясь держать себя в руках. Я же не хулиганка какая-нибудь. Даже не понимаю, с чего это я так взбесилась.