29
Почтово-пассажирский пароход «Калабрия», вышедший 28 мая 1872 года из Ливерпуля, пересекал просторы Атлантики. Предстояло двенадцатидневное путешествие по морским волнам, путешествие, полное новых встреч, знакомств, впечатлений… Зыбь морская, и альбатросы, реющие в облачной выси, и брызги соленой воды, бодряще-освежающие и лицо и руки, само ощущение безграничности воды, неба, воздуха, словно открывающие неведомые доселе силы и возможности… И он не заметил, как губы сами зашептали памятные с юности строки Баратынского: «Дикою, грозною ласкою полны, бьют в наш корабль средиземные волны…»
А что не средиземные волны, а океанские, что берег ждет не итальянский, а американский, и не Ливурна, а Нью-Йорк впереди, придавали волнистым, зыблющим стихам особое новое очарование-
Но и прекрасный белый пароход, творение рук земных, привлекал внимание Бутина. Он неторопливо обошел его вдоль борта, поднимался с палубы на палубу, оглядывал подвешенные у бортов шлюпки, опускался вниз в машинное отделение и подолгу любовался дивным творением умов и рук человеческих и сноровкой полуголых чумазых кочегаров. И с раскаянием и огорчением подумал: «Вот Коузов с ним бы вместе посмотрел бы…» Прогуливаясь по пароходу, он оценил и размеры его, и мощь машины, и труд корабелов. И посмеивался над собой: он ведь тоже судовладелец и не так давно совершил плавание по Амуру на собственном, так сказать, работяге-пароходе! Ну, конечно, скорлупка рядом с «Калабрией» — так и Шилка-Амур не океан!!! Притом — лиха беда начало! Зензинов пророчит на скорое будущее эва какие суда на Амуре — чуть помельче океанических!
Привлекала внимание пытливого сибиряка и пестрая разнородная публика, населившая внутренние помещения и обширные палубы парохода, и каюты всех классов, и пароходный «подвал» — трюм, преисподняя корабля!
Что за народ?
Негоцианты, дельцы вроде него. Праздные дамы и господа, возвращающиеся из Старого Света или совершающие прогулку в Америку. Но немало и скромно одетого люда, едущего за океан не от хорошей жизни — в поисках работы, удачи, профита, фортуны… Отчаянно жестикулирующие и громко, будто дома, разговаривающие итальянцы; многосемейные, хитроглазые греки, дальняя родня Капараки; молчаливые, рослые, в свитерах, норвежцы; усатые хохлы в засаленных шароварах… Все человеческие чувства можно прочесть на лицах этих бедолаг — мужчин, женщин, ребятишек: надежду страх, отчаяние, озабоченность, беспечность, уныние, сомнения, озлобленность, тревогу, самоуверенность, равнодушие…
Что ждет их всех там, за океаном, в стране, поглощающей ежегодно сотни тысяч переселенцев из всех стран мира!
Что ожидает вон того смуглого мужчину из Апулии или Сицилии, оставившего нищую многодетную семью в надежде разбогатеть, во всяком случае, добыть средства для прокорма жены и детей? Оправдано ли радостное нетерпение красивой молодой женщины, окруженной кучей детворы, — она спешит к мужу, которому удалось купить небольшую ферму в Дакоте или Канзасе, — будет ли к ней доброй и справедливой земля Америки? Вырастут ли десятки носящихся по нижней палубе чумазых детей, забывших облик призвавшего их к себе отца, — вырастут ли они в трущобах Чикаго, или рабами богатого скотовода, или свободными зажиточными гражданами великих Штатов?
Раздался звучный голос гонга, приглашающего к завтраку.
В большом салоне, огражденном от палубы стеклянными стенами, за широким столом, прикованным к полу, сидели трое: двое мужчин и женщина. Бутин быстро определил — американцы. Он поклонился и сел на свое место напротив женщины. Глянув на лежавшее возле прибора меню, тонким остро отточенным блокнотным карандашом поставил легкие птички против строчек: «яйца», «бекон», «масло», «кофе». Он предпочитал завтрак «по-английски».
Американцы, особенно мужчины, один постарше, с округлой светлой бородой и живыми синими глазами, другой — молодой человек, безусый и безбородый, — бесцеремонно и несколько вопросительно разглядывали сухощавого, просто и элегантно одетого господина со смуглым лицом, узкими глазами и остроконечной бородкой, отливающей смолистым блеском. Бутин, сохраняя обычную невозмутимость, неспешно занялся едой. Его занимал океан, он был рядом, в нескольких шагах, огромный, зеленый, чуть беспокойный, непроницаемый, таящий свои думы в загадочной глубине. Его воображением уже прочно завладел американский берег, и он вновь и вновь мысленно вычерчивал предстоящий долгий и обещающий быть интересным маршрут Нью-Йорк — Сан-Франциско. Наметка пути была составлена еще в Нерчинске, с учетом путевых набросков и содержательных дневников милого и обязательного Юренского и новых рекомендаций, полученных в русских посольствах Парижа и Лондона.