33
Рожденный и выросший среди дикой и привольной природы Забайкалья, синих хребтов и огнистых закатов, поднебесных сосен и студеных ветров, быстрых рек и таежных родников, побывавший везде меж Байкалом и Амуром, Бутин мог оценить красоту американских прерий, мощь Кордильерских гор, ожерелье Великих Озер…
Ниагарский водопад…
Бутин застыл, замер, перестал дышать, — эта скалистая крепость, эта лавина воды, это радужное великолепие брызг, этот могучий, словно первозданный водоворот… И там, в бездне, отважным пленником, малый островок между двумя яростными и непрерывными потоками, недоступный для человека уголок суши! Недоступный? Да разве есть что-нибудь недоступное уму, труду и воле человека! Вон он — тонкий, хрупкий, словно вытканный из паутины, — мост с одного берега Ниагары на другой!
И вдруг, — он даже внутренне усмехнулся! — вовсе прозаическая, весьма трезвая мысль, облеченная в цифру, сообщенную Джоном Линчем: на этот изящный мост, повисший над головой на облачной высоте, ушло железа на пятьдесят тысяч пудов! А наш, Николаевский, дает в год вчетверо больше! На четыре таких моста!
Должен или нет человек дела, капиталист, слуга профита, понимать, для чего его сила и воля, во имя какой цели вся эта игра, чему в конечном счете служат коммерция, торговля, всякое производство?
Так он думал и до поездки в Америку. Россия не может идти путем американцев. У нее другие корни и ее старинный общинный дух противостоит обособленной ненасытности одиночек, топчущих толпу. Лессинг говорил о верхушке дерева, забывшей, что она, как и все дерево, растет из земли, от корня.
Линч и Вильсоны, к которым он привязался, лучшие из американцев, повстречавшихся на его пути. Джон Линч, разумеется, рассматривает свой грандиозный проект железной дороги как средство наживы. Но Линч честен, порядочен и осторожен в выборе средств. И увлечен как настоящий инженер технической стороной и сложностями своего проекта. Это так. И это не так. Что-то и его толкает на путь Твидов. Что?
Бутина прервал донесшийся откуда-то сверху еле слышный ритмичный ряд звуков, он прорывался сквозь могучий рев водопада, сквозь гул перекатываемых потоком каменных глыб. По тонкой ниточке моста с востока на запад проходил поезд. Снизу он никак не казался всамделишним; трудно было представить себе, что в этих коробочках едут не оловянные солдатики, а люди, много людей, что они там разговаривают, едят, спят, смотрят в окна. А еще труднее вообразить — и тут Бутин не удержал горького вздоха, — что через Амур, Шилку, Селенгу, Енисей будут когда-нибудь перекинуты такие мосты, и в таком вот коробочке-вагоне Бутин совершит поездки в Иркутск, Томск, Москву. Да неужели же мы, русские, не одолеем нашу отсталость, неужели нам не угнаться за Америкой!
«В русском обществе есть что-то привлекательное… В нем не замечаешь той холодной рассудочности, того трезвого расчета, которых у нас в избытке!»
Линч то ли одобрял русских и осуждал своих сограждан, то ли наоборот.
Брызги от водопада холодили лицо, шляпа-котелок и оба воротника длинного редингота намокли, а он никак не мог покинуть скалистый бугор, с которого любовался могучей круговертью, островком и ажурной красотой железного моста.
А Вильсоны?
Он улыбнулся, вытирая ладонью влажные щеки, — улыбнулся, вдруг отчетливо увидев возмущенную Мельпомену на веранде ранчо, где устроились после обеда мужчины, докуривая сигары. «Ну скажите на милость, Михаэль, зачем нам надо было ездить в такую даль, раскатывать по европейским странам и тратить свои небольшие сбережения, ничего толком не разглядев! Виски и пиво можно спокойненько нить дома в харчевне “Голубая долина”! В Париже, мой милый мистер, я еле уговорила их пойти в Гранд-опера. А в Лондоне вместо того чтобы пойти со мною в Вестминстер, они заблудились в Истэнде, шляясь там по кабакам! Бизоны, дикие бизоны, как еще я могу назвать Реджи и Боба, мистер русский, любя их как жена и мать!»
А ведь оба — и отец и сын — не только дельные фермеры, выращивающие пшеницу и разводящие породистый скот, он-то убедился в этом, повидав в их доме седого негра и крошку Шарло!
Деловой человек с сердцем должен видеть все стороны жизни.
Та же «Калабрия», на которой он пересек океан. Можно ли было ограничиться наблюдением, что на громадном этом судне три мачты с парусами, а между фок и грот преважно и солидно огромной толстой сигарой дымит труба! Или сведениями, что проезд в первом классе стоит от пятнадцати до двадцати двух фунтов. А в третьем, темном и сыром трюме, для эмигрантов — три с половиной фунта!