Но что-то мешало сосредоточиться, свербело неясным упреком. Алина Ланская… Это мне ни о чем. Быть может, где-то встречались? Походка тяжелая, голос надтреснутый, огрубевший в колонии норов, все в тему, как полагается. А когда-то была… Какой же она была? Сколько тысяч людей прошли мимо, не оставив в памяти ни зацепки… Алина – незабываемая, яркая, грациозная. Откуда я это знаю?
Дождалась – снимают бинты. Лицо посеревшей в камере женщины лет тридцати пяти явно мне не знакомо… Перебитый, вдавленный в сторону нос с расплющенными ноздрями...
Публика ахнула. Алина не шелохнулась. Она сурово смотрела поверх голов, призывая нас успокоиться, воспринимать суровую жизнь, какая она есть.
Сразу вспомнился «Призрак оперы». Угрюмый отшельник-убийца зашелся в истерике, когда любопытная девичья ручка сдернула маску с его лица. Насколько сильнее играла самодеятельная актриса!
– Жалобу писать поздно, – рыкнула медсестра, сунув зеркало в руки зэчке. – Сразу надо было, пока не зажило.
Алина перевела взгляд на свое отражение:
– Буду привыкать.
Жестко сказала, сдержанно, как о чужом лице. И только дрогнувший голос выдал боль кокетливой женщины по навеки утраченной красоте. И каждый из нас вдруг понял: в этот миг она не играла. Однажды, Алине Ланской вот так же подали зеркало…
Зрители (в основном, женщины), хлопали, утирали уголки глаз платочками и… смеялись. Да, смеялись, как это ни странно. Помня о склонности нашей сестры к беспричинной веселости, автор наделил одну из заключенных остреньким язычком.
– А шутки у нее всегда разные, – прокомментировала соседка. – Анекдоты политические шпарит, и хоть бы что!
– Кого теперь это волнует? Мели Емеля, твоя неделя.
– Алина сейчас споет. Каждый вечер – новый романс, исполняет искусно, с душой.
Главная героиня сняла со стены гитару, уселась на стульчик, взяла несколько первых аккордов. Загрубелые лица подруг обратились в ее сторону, публика стихла в предвосхищении.
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви, приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда, –
полетел в пространство свободный, хорошо поставленный голос в нарочито низких тонах. Могучий романс, волнующий, о вере человека в себя, в изначальный свой внутренний стержень, неизменный и несгибаемый. Чтоб ни случилось.
Звезда любви благословенная
Звезда моих прошедших дней.
Ты будешь вечно неизменная
В душе измученной моей.
Ты будешь вечно неизменная
В душе измученной моей.
Твоих лучей волшебной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда!
Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда![3]
Последние ноты таяли. На минуту, зал затаился, не смея развеять очарование, и вдруг разразился аплодисментами.
– Еще! Спой нам еще, Алина! – полетело с разных сторон. Сердечные у них отношения. Вместо «браво» и «бис» – по имени.
И зэчки тоже просили. Актриса задумчиво перебирала струны, не смея нарушать ход спектакля.
– Ну что кобенишься, пой, коль велят, – прикрикнула на девушку старшая. Должно быть, опытная актриса подавала знак молодой: действуй, не бойся экспромта.
Голова в серой тюремной косынке склонилась над гитарой, и глубокий чарующий голос пролился щемящей печалью:
Зима, метель, и в крупных хлопьях
При сильном ветре снег валит.
У входа в храм, одна, в отрепьях,
Старушка нищая стоит…
И милостыни ожидая,
Она все тут, с клюкой своей,
И летом, и зимой, слепая…
Подайте ж милостыню ей!
Сказать ли вам, старушка эта,
Как двадцать лет тому жила?
Она была мечтой поэта
И слава ей венок плела.