Тут я обнаружил, что прислушиваюсь к голосам, доносящимся из-за соседней двери: надрывный женский и пробивающийся сквозь него мужской — глуховатый и сердитый. Я направился туда и заглянул в окно закусочной. Мужчина в белом колпаке препирался через стойку с черноволосой женщиной, цеплявшейся за край стойки словно за уступ скалы, сорваться с которого означало бы смерть.
— Но они его убьют! — кричала она.
— И пусть. Он сам напросился.
— А как же я?
— Тебе будет только лучше.
Его глаза под белым колпаком были словно две щелки, залитые коричневой жидкостью. Вдруг они расширились — он увидел меня сквозь стекло двери. Я подергал ручку. Заперто.
Он помотал кудрявой головой и махнул мне — уходи. Рука его двигалась толчками, точно крыло семафора. Я указал на плакатик в витрине: «Открыто с 7 утра до полуночи». Он вышел из-за стойки, приоткрыл дверь и высунул нос наружу. Нос казался длиннее и острее, чем в первой половине дня.
— Извините, но закрыто. За углом на Главной улице есть очень хороший ресторан. — Тут он всмотрелся в меня внимательнее. — Вы что, полицейский? Я вас видел днем с мистером Гранадой.
— Я адвокат Уильям Гуннарсон. Нельзя ли мне поговорить с вами, мистер Донато?
— О моем брате я уже говорил с полицией.
Женщина почти навалилась ему на плечо. Она была молодой и хорошенькой, но ее лицо опухло и исказилось от горя. Запустив пальцы в спутанные блестящие волосы, она крикнула:
— Ничего ему не говори!
— Помолчи, Секундина. Ты дура. — Он обернулся ко мне, пытаясь справиться с обуревавшими его чувствами. По его щекам и лбу разбегались тени тревоги, точно трещины на засохшей глине. — Вы, значит, узнали, что полиция ищет моего брата. И предлагаете свои услуги?
— Вовсе нет. Я хотел бы поговорить о Бродмене, вашем соседе... вашем бывшем соседе.
Но Донато, казалось, меня не слышал.
— Мне адвокат не нужен. У меня нет денег платить адвокату. (Я понял, что он все еще продолжает свой спор с женщиной.) Будь у меня деньги, я бы сходил купить новую веревку покрепче и повесился.
— Врешь! — сказала она. — У тебя есть денежки в банке, а он твой единственный брат!
— А я — его единственный брат. Ну и что он сделал для меня?
— Он на тебя работал.
— Бил тарелки. Не протирал пол, а размазывал грязь. Но я ему платил. И ты не голодала.
— Фу-ты ну-ты!
— Фу-ты ну-ты — это Гэс. Он изображает из себя, а я подбираю осколки.
— Ведь он же невинен!
— Как сам дьявол невинен. Ее зубы бешено сверкнули.
— Врун поганый! Ты не смеешь так говорить.
— А Гэс, значит, правдивый? Вот что: мне до Гэса больше дела нет. Он мне не брат. Пусть живет, пусть подыхает, я про это знать ничего не хочу! — Он повернулся ко мне. — Ушли бы вы, мистер, а?
— Где ваш брат?
— В камышах где-нибудь. Почем я знаю! А знал бы, так сдал бы его в полицию. Он забрал мой пикап.
— На время взял, — возразила миссис Донато. — Он хочет его вернуть. Он хочет поговорить с тобой.
— Вы его видели, миссис Донато?
Ее лицо утратило всякое выражение.
— Откуда вы взяли?
— Значит, я вас неверно понял. Не могли бы мы пойти куда-нибудь побеседовать? Мне очень нужно задать вам несколько вопросов.
— О чем?
— О людях, про которых вы, возможно, слышали. Например, есть такой Ларри Гейнс. Он работает спасателем в клубе «Предгорья».
Глаза у нее стали тусклыми, смутными, пыльными, как стеклянные глаза оленьих чучел.
— Я там в жизни не была. И никого из тамошних не знаю.
— Тони Падилью ты знаешь, — сказал ее деверь, многозначительно на нее взглянув.
— Кто он такой, мистер Донато?
— Бармен в этом клубе.
— А какое он имеет ко всему этому отношение?
— Никакого, — ответил он невозмутимо. — Как и мы с ней. А теперь, может, вы извините нас, мистер? Вы же видите, у нас семейная беда. И посторонним тут делать нечего.
В «Предгорья» я поехал на такси и сказал шоферу, чтобы он меня не ждал. На окруженной тенистыми деревьями автостоянке среди «кадиллаков» и спортивных машин приютился полицейский «форд-меркюри». Беседовать с полицейскими у меня никакого желания не было. Я прислонился к стволу подальше от «форда» в ожидании, когда подчиненные Уиллса покинут клуб.
Даже мысль о полицейских в этом клубе была ни с чем не сообразна. Клуб «Предгорья» принадлежал к тем монументально благопристойным заведениям, в стенах которых все еще можно тешиться иллюзией, будто солнце никогда не заходит над международной элитой. Вступительный взнос составляет здесь пять тысяч долларов, а число членов строго ограничено тремястами. Даже если у вас нашлись бы лишние пять тысяч, вам бы пришлось ждать смерти одного из них. А потом пройти проверку на голубизну крови.
С поля для гольфа от девятнадцатой лунки по двое, по трое к клубу тянулись его члены, выглядевшие так, словно каждый намеревался жить вечно. Мужчины с начищенными до блеска кожаными лицами, следующие за солнцем от Акапулько до Жуан-ле-Пэн. Пожилые широко шагающие женщины в туфлях на среднем каблуке с английскими интонациями возмущались ценами напитков или намерением клуба сократить расходы на обогревательную систему бассейна.
Одна из них громогласно поинтересовалась, что произошло с этим милым мальчиком, дежурившим в бассейне. Сребровласый мужчина, кутавший шею белым шарфом, ответил не без злорадства, что его выгнали. Он позволил себе слишком уж большую вольность ну-вы-знаете-с-кем, хотя, по его собственному мнению (его голос теперь холил и лелеял каждое слово), она виновата не меньше спасателя, как бишь его там? Слишком много новых лиц, клуб сдает позиции.
Автостоянка была обсажена эвкалиптами, которые называют «серебряными долларами» — в данном случае более чем уместно. Их металлические листья посверкивали в угасающем закате. Сумерки скапливались в складках предгорий и синим туманом скатывались в долину, запутываясь в ветвях разбросанных по ней дубов. Склон с полем для гольфа растворился в темноте. На западном небосклоне Венера зажгла свою лампаду. Я подумал о Салли, о ноге барашка. От клуба веяло запахом жаркого. Может быть, бифштекс из единорога или грудка феникса под стеклом.
Здание клуба расползлось примерно на акр — красная черепичная крыша, минимум четыре крыла и множество входов. Оно, подобно горам вдали и деревьям вокруг, казалось, стояло тут очень давно. Я и сам уже начинал чувствовать себя неотъемлемой частью окружающего. Нет, не членом клуба — ни в коем случае! — а диким созданием природы, обитающим в здешних местах.
На шоссе со стороны города появился автомобиль. Перед въездом на стоянку лучи его фар задвигались, как усики насекомого. Он остановился между каменными столбами ворот.
Из автомобиля вылез мужчина и торопливо направился ко мне.
— Поставь ее на место, приятель.
Он был низенький, широкоплечий, со скуластым лицом и грудью колесом, словно в детстве его слегка пристукнуло паровым молотом. Светлый костюм, галстук с солнцем в сиянии лучей, светлая шляпа и лента на ней под стать галстуку. Голос его напоминал сирену на маяке, а дыхание, которым он обдал меня, подойдя поближе, — атмосферу в задней комнате бара.
— Ты что, оглох?
Я почувствовал себя деклассированным бродягой, но ответил достаточно мягко:
— Я не сторож. Поставьте сами. Но он не стронулся с места.
— Так управляющий, э? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Хорошенькое у вас заведеньице. Я бы и сам не отказался от такого клуба: высший класс, богатая клиентура, тихое место. Сколько гребете в неделю?
— К управлению клубом я ни малейшего отношения не, имею.
— А-а! — По какой-то неясной причине он решил, что я член клуба и брезгаю им. — По этому «форду» обо мне не судите. Прокатная дрянь. А дома у меня гараж на четыре машины, и только «кадиллаки». Не хочу хвастать, но клуб ваш я могу купить за наличные — и деньги на бочку.