Обдумывая свои планы на послевоенное будущее, он живо представил себе (и эта мысль тоже его беспокоила), как все будет, если он обручится с девушкой из Филадельфии и их родителям придется наносить друг другу визиты. Мозес Локвуд в свои пятьдесят пять лет обрел солидность результат успехов и страданий - и то умение владеть собой, которое дается ценою пережитого страха. В то же время ему недоставало изысканности манер и в буквальном смысле - половины уха. Его часто душила мокрота, и всякий раз, когда он старался прочистить горло, беседа прерывалась до тех пор, пока он не сплевывал в одну из медных плевательниц, стоявших чуть ли не в каждой комнате его дома. Если же плевательницы под рукой не оказывалось, то он говорил невнятно "поду спуну" и шел сплевывать в другую комнату.
Мать Авраама Локвуда умела читать и писать и немного играла на органе (исполняла несколько известных гимнов), но ни разу не была в Филадельфии, не читала ничего, кроме Библии, не видела ни одного спектакля, не бывала на танцах и не устраивала званых обедов. Перебравшись в красный кирпичный дом, впервые в жизни наняла прислугу для стирки белья; всю остальную работу - стряпню, уборку, штопку, шитье - выполняла, несмотря на богатство мужа, сама. Сестры Авраама Локвуда читали журнал "Ледиз Бук" [иллюстрированный ежемесячник, печатавший сентиментальные истории и рекламу дамских мод] Луиса Антуана Годи. Они бывали в Рединге и Гиббсвилле, но их приезд в Филадельфию для встречи с воображаемой невестой брата ничего не прибавил бы к красоте и очарованию этого города. Дафна Локвуд, очень похожая на брата, была одного с ним роста, плоскогрудая, с кривыми передними зубами, делавшими ее речь невнятной; к тому же она имела привычку прикрывать рот рукой, когда что-нибудь говорила, отчего дефект речи становился еще заметнее. Вторая сестра, Рода Локвуд, была коренаста, как ее мать, и неряшлива: мыла руки и лицо только по особому требованию. Давно уже вышедшие из детского возраста, сестры хихикали при появлении в их доме постороннего человека. Были в их поведении и другие странности, которые могли представить Авраама в невыгодном свете. Однажды пятнадцатилетняя Рода ударила мать по лицу за то, что Авраам, уходя спать, поцеловал ее. Если Дафна опаздывала к завтраку или обеду, то это значило, что она, по обыкновению, заперлась в уборной.
Таким образом, переоценке Авраамом Локвудом Филадельфии сопутствовала реалистическая оценка собственного положения Авраама Локвуда. Он понял, что, лишь живя вне этого города, вправе рассчитывать на продолжение дружбы с прежними университетскими товарищами - дружбы, которая может быть чрезвычайно полезна в деловом отношении. Он ушел с военной службы с мыслью посвятить себя накоплению денег и подыскать подходящую партию в Гиббсвилле. Возвратившись в Шведскую Гавань, он объявил, к радости отца, что отныне связывает свою судьбу с предприятиями Локвудов.
Авраам Локвуд был настолько дальновиднее тех, с кем вскоре вступил в деловые отношения, что счел возможным не быть таким беспощадным, как его отец. Результатом его рассчитанной доброты явилось то, что люди предпочитали иметь дело с ним. В то же время без согласия отца Авраам не делал ни одного важного шага; он лишь стремился расположить к себе клиентов, создать, как стало принято выражаться, атмосферу доброжелательства - цели же и средства оставались прежними. В отличие от отца и деда, он не спешил лишать должников права выкупа заложенного имущества; но фермер, просивший отсрочки, знал, что отсрочка удлиняет время выплаты процентов за пользование ссудой. Процент как таковой не увеличивался - фермер просто продолжал платить еще год или два, кроме того, en passant [между прочим (фр.)], ему рекомендовалось делать все закупки товаров (упряжные принадлежности, порох, табак, соль, гвозди, патоку) в Торговом доме Шведской Гавани, находившемся во владении Локвудов.
Вопрос о создании в Шведской Гавани банка назрел давно, однако решить его без участия отца и сына Локвудов, имевших богатый опыт ростовщичества, было невозможно. Поэтому они ждали приглашения обсудить этот вопрос. И когда приглашение последовало, то они, к удивлению неуверенных торговцев, согласились участвовать в этом начинании. Не успели торговцы оглянуться, как Локвуды прибрали вновь созданный банк к рукам; оставаясь теми же ростовщиками, они ссужали теперь деньги под больший процент. Объем операций банка был таким, каким его определили Локвуды, и не нашлось глупца, который верил бы в возможность создания в Шведской Гавани второго банка. Финансовому благополучию Локвудов содействовал, по крайней мере косвенно, каждый житель Шведской Гавани и ее окрестностей. Через три года после Аппоматтокса [река в Виргинии, на берегах которой капитулировала армия южан (9 апреля 1865 г.)] Авраам Локвуд почувствовал себя достаточно прочно на ногах, чтобы начать инвестировать часть наличных денег семьи. Отец возражал; он знал цену земельного участка на Док-стрит и акра строительного леса в Рихтер-Вэлли, но к акциям и долговым обязательствам питал недоверие. Он был свидетелем того, как расточительство, взяточничество и просто воровство сокращают прибыли железных дорог и канала, и считал, что вкладывать личный капитал в отдаленные предприятия все равно что доверять чужим людям кодовые цифры своего сейфа.
- Ты забываешь, что у меня есть друзья, - сказал Авраам. - Я не чужим людям доверяюсь. Конечно, они рассчитывают извлечь из нас пользу, но ведь и мы не окажемся в убытке. Им же выгоднее; если наши доходы будут расти.
- Я бы все-таки держал деньги при себе. Может, сами построим какую-нибудь фабрику.
- Потом, папа. А пока давай ограничимся финансовыми операциями.
Авраам Локвуд начал действовать не сразу, а сперва дождался очередной ежегодной встречи товарищей по клубу "Козыри". Половина из них успела жениться, для многих интимные забавы студенческих лет отошли в прошлое (и, возможно, в будущее). Это обстоятельство устраивало Локвуда, ибо придавало встрече с друзьями более степенный, респектабельный характер. Разговор быстро перешел на тему о том, как у каждого из них сложилась деловая жизнь. Когда настала очередь Авраама, он сообщил: