— Ребята, — говорить старому оперу было трудно: пальцы бандита по-прежнему были на его шее, — вас неверно информировали. Никаких служебных бумаг у меня дома нет. И еще, вам забыли сказать, что бывает с теми, кто трогает сотрудников угро.
От удара под ложечку глаза Раскова на миг накрыла тьма. Потом черная пелена отошла, но он все равно почти ничего не видел. Хлопали дверцы буфета, послышался звон, перекрывавший звуки невыключенного джаза. «Ищут», — подумал Расков, но ошибся.
Его подтащили к столу. Опер открыл глаза и увидел перед собой сверкающую груду. Расков понял, что это рюмки, фужеры, графинчики из буфета, точнее — осколки от них. В ту же секунду сверканье понеслось навстречу его глазам, и он успел закрыть их, с трудом подавив крик ужаса.
Ужас сменила боль. В лицо вонзилась сотня иголок, острых и тупых сразу. Это был не предел боли, она усилилась еще, когда его лицо стало перемещаться по столу. Боль вытесняла все, Расков не чувствовал пальцы, грубо сжимавшие ему шею и тершие его лицом о столешницу. Откуда-то доносился голос:
— Давай, жри! Может, тогда у тебя в голове прояснится?
Потом самая страшная боль закончилась. Голову Раскова подняли над столом. Он рискнул открыть глаза. К счастью, они уцелели.
Кто-то из бандитов сунул ему под нос зеркало. Леонид Павлович увидел жуткую кровавую маску. В крови поблескивали большие и малые осколки.
— Хорошо, я тебе помогу, — сказал прежде молчавший Жеребец. — Месяц назад ты брал одного «отморозка», «замочившего» депутата Ивченко. Меня не интересует, кто кого грохнул первый: «отморозок» депутата, или депутат его. Меня не интересует, кого в итоге «домочили» менты. Но у Ивченко был блокнот. Органайзер. И он — пропал. Нам известно, что в протокол его не вписали. Значит, органайзер кем-то приватизирован. Кроме тебя, такую пакость сделать было некому. Если не хочешь повторить хрустальный завтрак, скажи по-хорошему!
— В протокол было внесено все, — Расков еле шевелил окровавленными губами.
— Нет, мент, блокнот у кого-то из ваших. И ни у кого-то, а у тебя! Ты был рядом с трупом дольше всех. Только ты мог приказать остальным выйти, чтобы обшарить его без помех. И только ты, ветеран легавого труда, мог сообразить, что за вещь у тебя в руках. Если ее продать с умом, то это будет десять твоих годовых окладов, с премиальными. Но ты не успел. Проиграл. Хочешь, чтобы все кончилось быстро? Гони органайзер!
— У меня его…
Расков не договорил фразу, бандиты поняли ее смысл. Его снова ударили в живот, а Жеребец ткнул в нос осколком разбитого графина.
— Не жмурься, не боись. Глаза у тебя сохранятся еще долго. Сам не хочешь говорить — ладно. Мы пошарим сами, нам в ментовской пыли пачкаться не западло. Время есть. Если не найдем до прихода твоей супруги, тебе будет показательное представление. Мы сперва ее по очереди попробуем, а потом все это добро со стола сгребем и в нее запихаем. Может, у тебя хоть тогда совесть проснется?
— Братки! — крикнул один из «быков». — У мента губа не дура. Клевая брусничная настойка.
— Сейчас попробуем, — согласился Жеребец. — Видишь, ментяра, нам торопиться некуда. Мы будем тут оттягиваться, выпивать, шарить по ящикам, а заодно твое здоровье расшатывать. Ведь это страшная перспектива, согласен?
«Мне не жить, — подумал Расков. — Главное, сделать так, чтобы они убрались из квартиры и не стали ждать Клаву».
От этой мысли боль почти прошла, точнее, отступила. Расков, которого все еще держали за шею, оглянулся по сторонам, стараясь зафиксировать расположение бандитов. «Так, Жеребец стоит там, где надо».
— А… если я отдам ваш блокнот, вы меня жить оставите?
— Конечно, оставим! — хохотнул Жеребец, усаживая Раскова на стул. — И сразу же отвезем к доброму доктору Айболиту. Давай, колись.
— В столе блокнот, — сказал опер. Жеребец присел, пошарил руками и тут же поднялся.
— Там какая-то деревянная хренотень. Стол с секретом, что ли?
— Обычный раздвижной стол, — ответил Расков. Только сейчас он понял, насколько неестественно выглядит этот разговор его, хозяина квартиры, с этими непрошеными гостями. Кстати, стол, купленный лет двадцать назад за двести рублей, всегда вызывал вопросы у знакомых. Больно любопытно он раскрывался.
— Ладно, Глюк, отпусти мента, — велел Жеребец бандиту, державшему Раскова. — Пусть покажет секрет… А ты не дергайся, если жить хочешь, — добавил он, обращаясь уже к Леониду Павловичу.
Расков почувствовал, что державшие его руки разжались. Тогда он нагнулся и нашарил под столешницей рычажок, на который не наткнулась непривычная лапа Жеребца. Краем глаза начальник ОУР оглядел комнату: двое рядом, третий продолжает ревизию бара.
«Отойдите от стола», — всегда в таких случаях он говорил жене и дочке. Иногда говорил, что восточные немцы могут продавать такую меблировку только в соцлагерь — на Западе замучили бы исками. А у конструктора отец, видимо, подорвался на советской мине. Ибо миной был сам стол.
Расков дернул за рычаг. Послышался щелчок, и стол сразу же стал вдвое больше. Все, стоявшее на нем, полетело на пол. Главным, конечно же, было не это. На своем пути освободившаяся доска встретила туловище Жеребца и ударила его именно по тому месту, удар по которому наносит мужчине максимальный ущерб.
Не глядя в его сторону, Расков выпрямился, ударив назад левым локтем. Локоть попал во что-то мягкое, и, услышав короткое оханье, Расков понял, что ближайшие три секунды можно не принимать в расчет и второго противника.
Старый опер кинулся к стене. Ноющий живот, боль, кровь, опять залившая лицо — на это нельзя было обращать внимание. Лишь бы добраться до ковра!
Шашка, подаренная коллегами на сорокалетие, была исключительно декоративной, и для сохранения чести этого псевдооружия клинку полагалось из ножен не выходить. А вот кинжал был настоящий. Тоже подарок. Непонятно, где по тем временам коллеги раскопали такую штучку, хранение которой в квартире мог позволить себе далеко не каждый.
Расков чуть не рухнул на диван, ударившись об него ногами, однако кинжал выхватил из ножен сразу и повернулся. Бандит, оставивший в покое бутылки, был уже рядом. Оперу подумалось: «Сколько ни приходилось сталкиваться с холодным оружием, сам поножовщиной не занимался».
Однако бандит, видимо, тем более никогда не думал, что надо делать, когда безоружный противник внезапно выставляет в твою сторону клинок. Расков почувствовал толчок, на правую руку навалилась тяжесть, потом она исчезла. Лицо пятившегося бандита побелело, он схватился руками за то место, где грудь переходит в живот, и подался назад. Тем самым открылся обзор.
Жеребец уже почти пришел в себя и, пошатываясь, брел к Раскову. Его соратник, получивший локтем в живот, распрямился, привалился к шкафу и целился в опера из его же пистолета, вытащенного из стола.
— Не стреляй! — заорал Жеребец.
Однако бандит не слышал командира. Он смотрел на своего подельника, удивленно разглядывавшего расплывающееся красно-бурое пятно на своей рубашке, и на Раскова, шагнувшего к Жеребцу с окровавленным ножом. Два выстрела прозвучали почти одновременно.
«Вот и все, — подумал Расков, оседая на пол. — Как хорошо, что нет Клавдюши», — была его последняя мысль…
Гражданин почти расковского возраста сидел на скамейке, прислушиваясь к звукам, доносящимся с третьего этажа.
«Совсем озверела молодежь, — думал он. — Утром работать надо, а не джазы гонять. И вопить, будто режут друг друга».
Следующее, услышанное им, заставило его вздрогнуть.
«Еще и стреляют. Бандиты настоящие! Неужели, некому в милицию позвонить?..»
«В чем же дело? — думал Алексей Нертов. — В чем, не знаю, но дело плохо — это точно».
Когда к нему неожиданно пришла жена Раскова, Алексей не узнал ее сразу. Слишком непохожа была заплаканная женщина без макияжа, с дрожащим голосом и руками на ту, которую Нертов некогда видел в квартире Палыча — эдакое воплощение одновременно шарма, любви и добродетели. Нертов понял, что если бы в этот вечер ему предстояло вылетать из Питера, гипотетическое путешествие пришлось отложить, ибо отказать Клавдии Андреевне он не смог бы ни за что.