1 Как уже упоминалось в "Деле о полку Игореве", дом Богдана располагался на улице Савуши, названной именем древнего богатыря-степняка. Из упоминаний в иных произведениях X. вап Зайчика переводчикам известно, что Савуша геройски погиб в Византии в 1345 году. Как и множество других ордусян, выполнявших по зову сердца свой интернациональный долг, он участвовал в гражданской войне па стороне законного православного императора Иоанна Кантакузина и пал в бою против византийских сепаратистов и активно поддерживавших их деньгами и прямой военной силой латинян. Известно, что в нашем мире пана Климент VI в 1343 году призвал всю Европу к крестовому походу в поддержку прокатолических противников Кантакузина; вероятно, нечто в этом роде происходило и в раннсордусскую эпоху.
Падал, вываливаясь из невидимого неба, снег.
Падал, вываливаясь из невидимого будущего, новый век.
Можно сколько угодно твердить себе, что, ежели считать от Хиджры, наш мир окажется не в пример моложе; можно утешительно вспоминать, что нынче подходит к концу лишь девятый год под девизом правления "Человеколюбивое взращивание", и следующий окажется всего-то десятым - если, конечно, Небо не даст императору знак сменить девиз и начать бег времен сначала... Но факт оставался фактом: до две тысячи первого дня рождения Христа оставалось едва ли три седмицы.
Нежный голосок Фирузе, мурлыкавший в детской вечное "Баю-баюшки", умолк. Почти беззвучно в своих мягких, ярких туфлях с загнутыми вверх носами Фирузе подошла к мужу и молча остановилась рядом.
Богдан глядел в ночь.
Его душа, точно сушащаяся шкура только что добытого и освежеванного зверя, была растянута на крайностях. Одна - благостное, умиротворенное счастье. И другая - саднящее чувство того, что он, Богдан, словно отработавший свое трутень, больше, в сущности, жене не нужен.
На такие мысли мог быть лишь один ответ.
Богдан обнял жену, и она преданно прижалась щекою к его плечу.
Плоть наша - от тварей, но души - от Бога.
Новый век в жизни Богдана и Фирузе начинался, не дожидаясь круглых дат.
- Красиво, - завороженно шепнул Богдан, по-прежнему глядя в полную мерцающих падучих полос темную пропасть окна.
- Конечно, красивая, - тоже негромко ответила Фирузе. Грех было говорить громко, когда снег валит так тихо. - И носик твой, и подбородок...
Он смолчал, и лишь крепче прижал к себе жену.
"Мое тело тоже пропитано хотениями недушевными", - подумал Богдан, и в памяти его сразу всплыло из Иоанна Лествичника: "Как судить мне плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примеру всех прочих страстей? Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею... Она навеки и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Скажи мне, супруга моя - естество мое, как могу я пребыть неуязвляем тобой?"
- Ты изменился, - сказала Фирузе после долгой паузы.
- Как?
Она опять помолчала.
- Повзрослел.
Богдан чуть улыбнулся.
- Неудивительно, - сказал он. - Из кандидатов в отцы одним махом стать кандидатом в деды!
Фирузе чуть покачала головой.
- Нет, не только. Соловки не отпускают...
Еще вчера вечером Богдан все рассказал Фирузе без утайки. Таить не хотелось, да и возможности не было; вопрос о том, почему младшая супруга не дождалась ее возвращения, Фирузе задала мужу одним из первых.
- Для нас это плохо или хорошо? - спросил Богдан.
- И плохо, и хорошо, - ответила Фирузе, - иначе не бывает. Таким ты мне люб больше... теперь. Девчонка вполне может любить мальчишку, но взрослой женщине нужен взрослый мужчина. Я только очень боюсь, что... - Она запнулась.
Богдан, не выдержав ожидания, спросил:
- Что?
- Что ты чувствуешь себя перед ней виноватым.
- Перед кем? - глупо спросил Богдан.
- Перед Жанной,- спокойно пояснила Фирузе.
Богдан помедлил.
- Почему это тебя пугает?
- Потому что ты очень хороший человек. Обычные люди ненавидят, а то и презирают тех, перед кем чувствуют вину. А очень хорошие... - у нее дрогнул голос, - начинают их любить всем сердцем. Я боюсь, ты так теперь в нее влюбишься, что я стану тебе... неважной. Две жены - дело житейское... но я не хочу, чтоб ты ее любил крепче, чем меня. Особенно теперь, когда ее нет. Будешь обнимать меня, а вспоминать ее. Этого я не выдержу.
- Нет, - горячо и сбивчиво начал Богдан. - Фира, нет...
- Молчи, - ответила она, - не говори ничего. И я не стану говорить ничего, хотя... может, и надо бы сейчас, но... То, что я буду любить тебя всю жизнь, ты и так... веришь. И я. Это вроде веры во Всевышнего. Молчи. Я верю, что лишней боли ты мне не доставишь, ты добрый, а неизбежная - неизбежна. Пусть все идет, как идет. Мы живем, Ангелина спит... снег падает.
- До лета рукой подать, - в тон жене добавил Богдан. Помолчали.
- Ты хотел бы с нею снова увидеться? - спросила Фирузе.
- Не знаю, - ответил Богдан.
Возвышенное Управление этического надзора,
5-й день двенадцатого месяца, вторница,
утро
Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович крепко, обстоятельно пожал Богдану руку и указал на кресло для посетителей.
- Ну, с возвращением, - сказал он и сам уселся на свое начальническое место, прямо под висящим на стене портретом Конфуция. С удовольствием, внимательно оглядел Богдана сызнова.
- На пользу тебе пошло богомолье, Богдан Рухович. Похудел, подтянулся, заматерел...
Чуть слышно гудела да изредка пощелкивала под потолком немолодая газосветная лампа. За окошком, полускрытым тяжелыми шторами, уже погасли фонари; теперь там безрадостно вытаивали из серой мглы призраки заваленных снегом деревьев и домов, мало-помалу наливались объемом и плотью.
- С возвращением, - повторил Великий муж. - Еще раз прими мои поздравления. Дочка - красавица! Как увидел ее на воздухолетном вокзале... сомлел, честное слов сомлел! А ты каков теперь? Обрел равновесие душевное?
Богдан задумался, как ответить, но Раби Нилыч, истолковав его молчание по-своему, замахал на заместителя обеими просторными, как лопухи, ладонями: