Сам я считал, что Мартин решил взяться за это дело по двум причинам. В отношении людей наиболее близких он часто бывал безжалостен, черств, скрытен, расчетлив. Он так мало считался, например, со своей женой, что дома у них иногда создавалась просто неприятная обстановка. Ну и, конечно, он не мог удержаться от того, чтобы не обдумывать на два хода вперед положение на шахматной доске, где разыгрывались битвы за власть. Я не сомневался в справедливости ходивших о нем слухов — он просто не мог удержаться от того, чтобы не начать разрабатывать всякие комбинации к предстоящим выборам главы колледжа. Я не сомневался в том, что, по его мнению, стоило попытаться провести Брауна в ректоры, хотя бы для того, чтобы в случае удачи самому получить должность проректора.
Все это было так. Но этим дело не исчерпывалось. Была у Мартина и еще одна черта, которая делала его непохожим на других. Человеколюбия в основе ее, возможно, было заложено не больше, чем в основе качеств, в силу которых из него получился законченный эгоист. Тем не менее именно благодаря этой черте он оказывался способен на неожиданные выходки и добрые дела. Скорее всего это было своего рода себялюбие. Мартин не хуже окружающих знал, что он черств, эгоистичен, болезненно осторожен. Но знал он еще — о чем никто, кроме него, не догадывался, — что порой ему хотелось быть совсем другим. Именно себялюбие, с «романтическим», если угодно, уклоном, дважды в жизни толкало его на неожиданные поступки. Он поступил неблагоразумно, когда женился на Айрин, прекрасно сознавая, что вряд ли кому-нибудь брак с ней может показаться удачной партией. Он поступил более чем неблагоразумно, позволив гуманности взять верх над остальными чувствами в тот момент, когда ему в руки давалась настоящая власть и когда он, отказавшись работать в атомном центре, вернулся в колледж и целиком погряз в его делах.
Теперь он собирался сделать то же самое. Собирался отнюдь не из высоких, благородных принципов с некоторой примесью презрения, которые руководили Скэффингтоном. Мартин, который по характеру вовсе не был высокомерен, не презирал своих ближних. Нет, здесь как раз и проявилось это своеобразное себялюбие и еще чувство долга, неразрывно связанное с ним. Ему вовсе не улыбалось быть выбитым из колеи. Он не хотел нарушать мерного течения заранее рассчитанной, вперед продуманной жизни — жизни по небольшому счету, но такой, которую можно строить заранее, за несколько лет вперед. Теперь с этой жизнью придется распроститься. Ему вовсе не улыбалось это, потому-то он и злился так вчера вечером. Но обстоятельства выбивали его из колеи, и остановиться он уже не мог.
Это была одна причина. Другая, как мне казалось, была много проще. В закулисной игре Мартин чувствовал себя как рыба в воде. В колледже, кроме Артура Брауна, ему в этом отношении не было равных. Как и всякий человек, Мартин любил применять свои таланты. Сейчас ему представлялась для этого великолепная возможность. Он чувствовал себя как игрок в крикет, которому не терпится погожим утром ощутить в руке мяч. Положение было словно специально для него создано, Скэффингтон, без сомнения, провалил бы все. Если кто мог довести дело до успешного завершения, то это был, конечно, Мартин.
Но есть тут и еще кое-что, думал я. Обычно Мартину приходилось пускать в ход свои таланты для достижения каких-то собственных целей — подчас мелочных и эгоистичных. Для него было ни с чем не сравнимым удовольствием (и мне кажется, чтобы разобраться и в нем самом и в других людях, искушенных жизнью, понять это чрезвычайно важно) знать, что теперь он наконец-то имеет возможность применить их для достижения хорошей цели — цели просто хорошей, без всяких оговорок и неясностей.
Глава X. Знаменитый ученый слишком занят
После того как Айрин выкрикнула: «Я так и знала! Я так и знала!» — Мартин сразу же принялся разрабатывать план кампании. Он повторил то, что уже раньше говорил Скэффингтону, а именно, что убедить большинство членов совета в необходимости пересмотра дела — это только начало. Такого рода спорный вопрос нельзя решить простым «подсчетом голосов». Чрезвычайно важно привлечь на свою сторону людей «с весом». Не мог бы Скэффингтон или, скажем, сам он, Мартин, уговорить Найтингэйла сохранять нейтралитет? По мнению Мартина, даже после вчерашнего вечера имело бы смысл попытаться. Но главная загвоздка была во Фрэнсисе Гетлифе. Стоит ему взяться за дело, и все ученые — вплоть до ректора — должны будут прислушаться.
Через полчаса Мартин созвонился с Кевэндишем, и мы трое — он, Скэффингтон и я — отправились туда. Сперва меня несколько удивило, что Мартин не то что попросил, а потребовал, чтобы я ехал с ними. Но потом я сообразил, что для этого у него были основания. Он хотел, чтобы во время разговора Фрэнсис был как можно более доступен. И он знал, что только со мной Фрэнсис, стряхнув годы, еще бывал иногда тем молодым человеком, которого я знал с двадцати лет и каким, вопреки очевидности, он до сих пор казался мне. В представлении же своих младших коллег, даже Мартина, он был совсем иным. На их взгляд — и это явилось для меня неприятным неожиданным откровением, какие выпадают иногда на долю людей среднего возраста, — он был человеком сухим и недоступным.