Большинство из нас имеет обо всем этом совершенно превратное представление. Точно так же, думал я, большинство из нас не имеет никакого представления и о других случаях, когда человек оказывается незащищенным. Следовало лишь внимательнее понаблюдать жизнь промышленных магнатов, вроде моего приятеля лорда Люфкина, или представителей высшей администрации, вроде Гектора Роуза; у них была большая власть, они несли бремя ответственности, им приходилось работать так, как и не снилось знакомым мне людям творческого труда. И тем не менее, в известном смысле, они были надежно защищены. Вот уж десять лет, как ни Люфкин, ни Роуз не слышали ни одного враждебного слова, непосредственно к ним обращенного, им не приходилось выслушивать критику, направленную лично против них. А тем временем люди, которые, по мнению этих самых «воротил», вели легкую, беспечную жизнь, все эти люди творческого труда, которые, казалось бы, ничуть не считались со светскими условностями, неизбежно должны были изо дня в день покорно выслушивать критику прямо в глаза.
Лишь только дворецкий объявил, что обед подан, в профессорскую вошел Браун. Председательствовал за столом в этот вечер он, и по его приглашению мы с Льюком прошли в столовую вслед за ним. После молитвы он внимательно осмотрел стол. Фрэнсис Гетлиф и Мартин сидели через несколько человек от председательского места, за ними сидел опоздавший к началу обеда Скэффингтон. Его голова возвышалась над всеми остальными. Браун был сдержан, румян и толст; за очками прятались острые глаза, от которых не могли укрыться никакие штучки. Несмотря на всю свою железную выдержку, он на редкость чутко реагировал на окружающую обстановку. Ему достаточно было переступить порог профессорской, чтобы сразу почуять всю напряженность атмосферы.
Со своего места во главе стола он обвел взглядом обедающих и затем неторопливо заговорил с Льюком и со мной, как будто это был самый обычный вечер, как будто, пообедав десять тысяч раз за профессорским столом, он всего-навсего уселся обедать в десять тысяч первый. Все те же, известные с незапамятных времен темы: новые строения, цветы в саду, подсчеты, кому из колледжских ректоров пора уходить в отставку. Нельзя сказать, чтобы Уолтер Льюк был создан для такой салонной болтовни. Только раз нарушил Браун ровное течение беседы и обратился к нам с вопросом, замаскированным, но очень тонким, относительно «военного аспекта» работы Льюка. Браун не одобрял пацифизма; если оказалось возможным создавать эти страшные бомбы, то, без всякого сомнения, его страна тоже должна создавать их. Затем он снова направил разговор в безопасное русло, умышленно заговорив о каких-то пустяках, чтобы — скучным Браун прослыть не боялся — предотвратить споры и не дать кому-нибудь затронуть «скользкие темы».
Так продолжалось до самого конца обеда. Стороннему наблюдателю могло показаться, что это один из самых тихих и мирных вечеров колледжа. Льюк, который ушел сразу же после обеда, думал, по всей вероятности, что страсти благополучно улеглись. Заняв свое место за столом в профессорской, Браун поручил одному из молодых ученых опросить, кто из присутствующих будет пить вино, и сам окликнул Фрэнсиса Гетлифа и Мартина, уже поднявшихся, чтобы идти: «Не задержитесь ли вы ненадолго?» Они переглянулись, и Фрэнсис сказал, что у них есть еще дела. Продолжая делать вид, что ничего не случилось, Браун спросил:
— А вы как, Джулиан?
Скэффингтон тоже уже поднялся, но, услышав вопрос, опустился на стул неподалеку от Брауна.
— Вот и правильно, — сказал Браун.
— Нет, мистер президент, — вскинув голову, ответил Скэффингтон, — ничего правильного в этом нет.
— Вы не сможете остаться?
— Я всего лишь хочу сказать вам, что распорядились вы с этим делом отвратительно и что лично я покорно снести это не намерен.
— Мне очень жаль слышать это от вас. — Браун старался выиграть время. — Полагаю, что вы имеете в виду решение суда, но ведь у старейшин не было иного выбора…