Все вышли в кухню и с любопытством разглядывают нового гостя. Тетя Лиза однако заворачивает их назад, к столу. Но, оказывается, там тесно. Тогда высвобождается кухонный стол и приставляется к тому, что накрыт.
Происходит долгое рассаживание, во время которого кум отговаривает для себя место:
— Ты, кума, девок не сажай на угол — замуж не выйдут. А мне на угол — в самый аккурат. У меня ведь вот нога, едри ее корень, ей простор нужон.
Он тоже «окает» и тоже «наворачиват», только гуще и круче тети Лизы, даже с некоторой растяжкой в конце фраз. Это потому, что у тети Лизы из-за длительного общения с городскими людьми выговор как-то смягчился, а у него — нет.
Когда он заказывает себе место в углу, все оживляются, и наперебой подают советы насчет того, какой же из четырех углов наилучший. Вообще, с его приходом в избе становится намного веселее и шумнее, хотя сам он, вроде, особого шуму не производит.
Тетя Лиза, препоручив все хлопоты у стола Вере, присаживается возле кума и начинает расспрашивать:
— Ну, как у вас там — все живы-здоровы?
— Да ничего, живем помаленьку.
— Как добирался-то, какими путями?
Слегка кашлянув, он говорит:
— На кобыле приехал.
— На кобыле? — удивляется тетя Лиза, некоторое время смотрит на него и почему-то начинает улыбаться. — Где же она, кобыла-то?
— Оставил у самого въезда в Оренбург. А то, думаю, наследит еще в городе, нагадит, она же у меня некультурна.
— Уведут, чай, ее, кобылу-то, — тетя Лиза все улыбается.
— Не уведут, — уверяет он. — Я возле нее мильцонера поставил.
Говорит он вроде бы совсем без улыбки, на полном серьезе, и только из самой глубины глаз высвечивается чуть-чуть приметное потаенное лукавство.
Потом кто-то спрашивает:
— А вы сами издалека?
— Да нет, недалече отсюда — за сто пятьдесят верст.
И тут все окончательно поняли, что разговор о кобыле — всего-навсего шутка: не мог он в наше время приехать за сто пятьдесят верст на кобыле. Но шутка всем понравилась и ее начинают всячески развивать и варьировать каждый на свой лад. А тетя Лиза смотрит на гостя, все посмеивается, покачивает головой и приговаривает:
— Ох, кум, кум, а ты все такой же.
Потом, спохватившись, она вдруг спрашивает:
— Да, а кобыла-то все еще та у тебя? Неужто, жива?
— Все та же, Зорька. Жива. А чего ей не жить. Зять, правда, давно подбиват: сдай, мол, ее, добавь да купи мотоцикл с коляской. Ну, нет. Я, во-первых, говорю, старый лошадник, на мотоциклиста поздно переучиваться, во-вторых, опять же — нога, вот не подчинятца. Нет, говорю, с кобылой надежней.
— Чай, трудновато?
— Да не очень. Она сама себя кормит. И скотинешку тоже, какая есть.
— А с кормами-то у вас как?
— Да вот с кормами-то у нас, как и везде, — хреново. Распахали всю землю, едри их корень. Ну, я ухитряюсь — кошу по кустам да по буеракам. Да еще зять в колхозе приворовыват.
— Приворовыват? — восклицает тетя Лиза, несколько сбитая с толку столь откровенным признанием кума да еще при посторонних.
— Ну да, — беспечно подтверждает он.
Он еще хочет порассуждать по этому поводу, но тетя Лиза его перебивает и начинает расспрашивать о том, как там кума. Оказывается, кума ничего, прихварывает, но ходит и по дому управляется.
— Платки-то вяжет?
— Вяжет, а как же. А в последнее время, как прихварывать начала, все дома да дома, так платки у нее главным делом стали. Два-то я вон с собой привез, — и он кивает в сторону рюкзака.
— Продавать будешь?
— Ну, из меня продавец, как из моей старухи председатель. Дочери отдам. А она уж пусть распорядится. Понадобится — себе возьмет, не понадобится — продаст.
— Вяжет-то кума из своего пуху?
— Из своего, конечно, неужто покупать будем. Под серый-то платок у нас коза давнишня, на днях двоих принесла. А недавно вот я из-за Уралу белу козу привез — под паутинки. Вроде хороший пух должон быть.
— А эти платки, что привез, — серы?
— Серы.
— Покажешь потом.
— Покажу. Они у меня не засекречены.
— У дочери еще не был, кум?
— Нет. С вокзала — прям сюда. Я уж и то к тебе, кума, давно собирался заглянуть, а тут подумал, что этак до самой смерти можно прособираться.