— А что же это вы, тетя Лиза, сына-то спаиваете? — с улыбкой вставляет муж Анн.
— Да вот взяла грех на душу. Надо ведь было его утянуть на родину.
Помолчав, она продолжает:
— Ну вот. «Поехали!» — он говорит. А у меня уж все готово. Быстро собрались и тронулись. Да так хорошо, так памятно съездили. А там он, правда, меня слушался. И на могилках побывали, и всю родню навестили. А уж насчет гульбы — прямо беда. Любят у нас там погулять. Да сейчас и везде любят. Ну, не так, как в наше время. Пьют-то теперь больше, да только дуреют. А гулять, как в наше время, не умеют.
И она самым подробным образом рассказывает, как гуляли в ее время, по скольку дней на рождество и на Новый год, и на крещение, и что готовили, и какие песни пели, и в какие дни обиды прощали — описывает весь мясоед, прихватывает масленницу и доходит вплоть до самого великого поста.
И вскоре же поясняет, что теперь-то уж того нет, что только малая часть от их прежнего поселка осталась. Обернувшись к куму, который во время ее рассказов потихоньку вернулся и устроился на своем месте, она спрашивает:
— В том дальним конце, у Сакмары-то, сейчас кто живет ли?
— Никого, — отвечает он. — Самы последни, Буксаковы, в позапрошлом году уехали. Там уж все бурьяном поросло.
И они начинают вспоминать, кто куда уехал, когда уехал — до войны или после и кто из родных от тех уехавших остался.
Тетя Лиза печально покачивает головой, вздыхает.
— Говорят, теперь там все больше мордва? — спрашивает она с неудовольствием.
— Да уж мордва-то тоже в основном поуезжали, — следует ответ.
Тетя Лиза снова печально вздыхает. А кум поднимает рюмку и бодро говорит:
— Ну, будем. А ты не горюй, кума.
Выпивши и закусивши, продолжает:
— И вообще, у нас еще ничего. Вон соседни два поселка совсем разбежались. А у нас еще есть личный состав. На случай войны на полроты наскребем. Старух с бабами в обоз поставим.
— А вы сами-то в каком чине собираетесь воевать? — слышится с того конца стола.
— Командиром, конечно. Впереди.
— На кобыле? — подбрасывают оттуда.
— Знамо дело. Пешим не пойду.
За столом становится опять оживленно и шумно. Разговор все набирает силу и высоту, веселые выкрики слышатся чаще. Захмелели уж не только мужики, а и многие из женской половины застолицы. Особенно это заметно по Ане, которая густо разрумянилась, то и дело смеется, жмется к мужу и затевает с ним какое-то заигрывание под столом.
Кум посмотрел на них раз, другой и спрашивает:
— Молодожены, что ль?
— Как раз — молодожены! — хохочет Аня. — У нас старшей дочке уж семнадцать исполнилось.
— А моему внуку скоро двадцать, — подхватывает кум. — Сватьями будем. Придет из армии — приедем сватать.
— Приезжайте!
— Договорились. А пока, сваха, передай-ка мне во-он то, что там на сковороде — курина ножка вроде.
И с этой минуты уж все — он ее зовет только свахой, а ее мужа Федора — только сватом.
А веселье нарастает. Говорят громче и громче. Говорят все, перебивая друг друга. Потом наступает момент, когда говорить вроде надоело. И вот уж с одного конца стола заводят:
Но это еще не песня. Это так — шутливый зачин для смеху. Смехом он и кончается.
Опять нарастает разговор. И вдруг прямо из него поднимается какой-то дикий, ни с чем не сообразный голос и начинает выпевать нечто никем не знаемое:
Все как-то настораживаются, смолкают. А он тут же переходит на растяжливый повтор.
Этот повтор — видимо, для хора. И хотя он вряд ли надеется, что поддержат, он все-таки выводит его по всем правилам старого напева. Вероятнее всего, сила привычки.