— Они, говорит, сейчас вот табунами ходят, куда себя девать, не знают.
— Правда, что ли, Володя?
Володя улыбался какой-то странной, ни к кому не относящейся улыбкой и на вопросы больше не реагировал.
Однако необходимо теперь подробнее сказать о Володе.
По внешности он подходил под тот тип простоватых и симпатичных людей, с которых художники прошлого, наверное, писали юродивых. Володя был росту выше среднего. Рыжеволос. Лицо имел тонкое и длинное. Это лицо можно было бы назвать приятным, если бы не иссиня-багровый цвет его от постоянного пребывания на ветру, да не вечная рыжая щетина.
Это лицо никогда не было ни злым, ни недовольным. Оно постоянно теплилось доверчивой улыбкой. И, наверное, не один бобыль-забулдыга, опохмелявшийся с утра пораньше, случайно увидев Володю, носившего свои ящики, вспоминал брошенную семью и думал про себя: «Эх и сволочь же я, сволочь. Право, слово, сукин сын».
На самом деле Володя не был ни блаженным, ни юродивым. Просто он был уж очень смирный. Он никогда ничего не рассказывал ни о себе, ни о других. Ни о чем не спрашивал. Вообще не говорил. Он не обладал ни единым качеством, которое отличает мужскую половину России от женской. То есть он не курил. На женщин не обращал ни малейшего внимания. Дружков не имел. Не похабничал, не ругался. Не пил вообще. Он только работал.
Жил Володя на отдаленной окраине — в собственном дворе. Говорили, что этот двор, точнее «место», выкупили для Володи его деревенские родственники. На «месте» была какая-то малопригодная для жилья развалюха. Володя якобы развалил ее до конца, а потом они с мужем старшей сестры отстроили там новую избу. Если верить этим слухам, то выходит, что Володя был уж и не вовсе дурак.
Иногда к Володе приезжала из деревни та самая сестра — баба прямодушная и чрезвычайно подозрительная к городским людям. Она приходила в столовую, проверяла, как работает Володя, справно ли ему выдают зарплату, за что с него высчитывают.
В дни приездов своей опекунши Володя приходил чисто выбритым, вымытым. Дыры на его фуфайке были аккуратно зашиты, залатаны, и клочки ваты не выбивались из них. Но проходило время, и фуфайка рвалась, штаны внизу мохнатились, а на лице Володином появлялась знакомая рыжая щетина.
Володя находился на самой нижней ступеньке общепитовской лестницы, и это его устраивало. Что же касается начальства, то оно не просто было довольно Володей, но даже очень им дорожило.
И так бы все и шло своим чередом и ничто не омрачало бы безоблачной Володиной жизни, если бы на горизонте в один прекрасный день не появилась новая работница по залу Маруся. С самого начала она люто возненавидела Володю.
И теперь при каждом его появлении в общий веселый гостеприимный хор всегда вплетался один недружелюбный голос:
— Ну, пришел. Ч-черт косолапый.
Знакомство их случилось при самых неблагоприятных обстоятельствах. Однажды Володя, протискиваясь между столами, нечаянно столкнул локтем составленную Марусей стопку тарелок с остатками щей и гарниров. Маруся как раз собиралась отнести эти тарелки в посудомойку, когда раздался сильнейший грохот. Обернувшись, она увидела полный разгром. А Володя с величайшим удивлением посмотрел на кучу из фарфоровых осколков и остатков еды и, ни слова не сказав, двинулся к выходу. Это окончательно вывело Марусю из себя:
— Ну, кто оплатит эти тарелки? Я, что ли?
— Спишут, спишут, Маруся, не расстраивайся, — успокаивали ее.
Она разошлась еще пуще.
— Да на каждого дурака списывать — государство тарелок не напасется. Ух ты, чучело гороховое. Их, мерзавцев, только повадь. Паразиты. Чтоб им…
Под конец дело дошло до таких крепких словечек, которые в женском обиходе вообще неупотребительны. Попутно выяснилось, что чучело гороховое — не один Володя, а вообще все мужики. Что все они — народ никчемный, все дармоеды, нахалы и обманщики. Последнее к Володе уже не могло относиться, но на это был сделан особенный упор.
В общем, имела Маруся, видно, старые счеты к определенной части человечества, и Володя очутился случайно в положении ответчика. Теперь, после каждого его появления, сопровождаемого со всех сторон ласковым и приветливым «Володя», «Володенька», Маруся наперекор всем ворчала:
— Черт знает что за человек — ни рыба ни мясо, ни мужик ни баба.
На нее набрасывались с упреками. Она отмалчивалась. Но потом, когда утихал разговор, опять начинала с каким-то даже изумлением:
— И за каким чертом такие люди живут — небо коптят да землю топчут.
Просто ужас, до чего она его невзлюбила.