А время-то тогда чижо-о-олое было. Колчак как раз Сибирь по рукам и ногам спутал, над народишком честным изгалялся.
Не избежал этого сраму и наш Белый Яр. Целу роту к нам солдатни приставили на прокорм. Одних чебаков на жарево не мене десяти ведер надо было. Но чебаки оне чебаки и есть, бог с ними. Друго хуже было.
Не хватало мочушки смотреть на их бесчинства.
Как-то схватили Федота Стрельникова за гумном. За дровами надумал сходить на закате. До того избили, сердешного, еле выжил. Пять дней рубаху не могли от спины отодрать. Они, видишь ли, думали, что он с красными партизанами якшается, Федот-то наш…
А с партизанами что делали… Учинили как-то в апреле облаву. Привезли в деревню, как счас помню, пять человек. Раздели догола и двое суток водили босиком по кетскому льду, пока люди сами в льдинки не превратились. Верите ли, парнишшоночки, весь снег на Кети был алыми стежками прострочен, следами кровавыми.
А командовал этой солдатней поручик один. Тоненький такой, как глиста, вихлястый и с усиками. Ух и гад был! Все с улыбочкой, все с ухмылочкой, а в душе — дьявол!
Как-то летом уже прибегат ко мне подружка моя — Манька, лица нет. Губу закусила, на лбу капли холодны, а глаза как у загнанной лошади. Что тако? Так и так, мол, неделю назад брата мово схватил ни за что ни про что и в сарай запер, голодом морит. Я плакала, плакала и к поручику. Ваше благородие, отпустите, мол, брата, невиновен он перед вами. А он говорит: а чего же, могу отпустить, но для этого ты на одну ночь женой моей должна сделаться. И ухмыляется: разве, дескать, я не пригож?
Эх, да распроязви тебя в душу! Это чего же творится-то, а? Мало над мужиками издеваются, до девок наших теперь добрались.
Ну, думаю, погоди, зараза! Не будь я Олькой Типсиной, если я тебя за подружку мою Маньку не проучу. Ишшо не знала, конечно, как, но что проучу — и сумленья не было. Поручик-то у нас на квартире стоял, и видела я его каждый день.
А тут, как на радость мою, возьми он вечером да напейся. Так напился, что лыка не вяжет. Лежит в своей горенке в кровати и хрюкат. И морденки в пуховиках не видать, одне усишки торчат. И тут, парнишшоночки, осветила меня думка веселая. Как раз в доме-то никого, кроме нас двоих. Схватила я ножницы здоровы, которыми овец стригут, подкралась к кровати, прицелилась, чик! — и отхватила ему левый ус.
Чо было! Утресь-то он соскочил с кровати, фурашшонку надернул, ишшо ничо не знат, и на улицу: «Смир-р-на!» Говорят, кто был поблизости в это время, солдатишки там, наши деревенски — пали! Пали на землю от смеху и подняться не могут.
Ой, что бы он тогда со мной издела-а-ал! Спасибо тятенькиному легкому обласишке да широкой матушке Кети. Как взмахнула я белым веселком, как взвихрилась птицей — ишши меня, свишши по протокам и заводям. Отсиделась у бабушки Пелагеи в Типсине, а тятеньке плетей всыпали, едва выжил.
Но не о том сказ. Поручика этого прихлопнули вскоре. Однако с той поры я беляков возненавидела. Если ране просто озорство было, теперь друго началось. Уж как я обрадовалась, когда наши красны партизаны, силенки подкопив, с ними смертный бой повели.
Хотя победа-то, она, парнишшоночки, не сразу далась. Выпереть-то выперли, но те же тоже ушами не хлопали. Осели в Типсине, на родине моей, и начали отрядишки к себе стягивать.
И тут кто-то передал нам ихне намеренье, что, мол, как окрепнут, снова двинут на Белый Яр. А у нас силенок-то не ахти как. Чо делать! Думал-думал наш красный командир Гоша Копылов и придумал. Мне-то это, понятно, только после известно стало. Мол, чо мы будем сидеть и ждать, когда оне на нас нападут, надо сговариваться с Митрием Масловым и самим на их нападать сразу с двух сторон и в одно время. А Митрий Маслов — это командир другого отряда, что в деревне Бобровой, в шешнадцати верстах ниже Типсина, стоял.
Ага. Порешили, значит, так. А каким фертом пакет-от с планом Маслову по-быстрому доставить? Сухопутом не пройдешь, болота одне вокруг, есть гать, но она охранятся белыми, по реке ежли, опеть же Типсина не минуешь.
И тут возьми кто-то и подскажи: а вы, мол, Ольку пошлите. Сухопутом она, конешно, заплутается или сгинет, а уж на реке-то черт ей не брат, любого парня-бедолагу за пояс заткнет. Тятенька в слезы: мол, свихнет себе шею девка, едина дочь.