Малое время молчит, потом с грустинкой сама себе:
— В свое время и сосна красна, время пройдет — краса спадет. Не заметишь, как промчится летишко, и зима придет, и матушка Кеть ледком приоденется. Тихо-тихо будет на ней и пусто. А? Коротко у нас все же летечко, как молодость человечья…
Глава вторая
Правда. Лето всегда пробегает как-то уж очень быстро. Вроде давно ли садили картошку, давно ли бегали смотреть на разлив Кети, давно ли собирали на гарях возле нефтебазы запашистую землянику и ели ее потом с холодным молоком, давно ли купались в Нечаевской протоке, изнывая от жары на раскаленном песке, а вот уж, глядь, — и за поскотиной осинки буреть начали, и пышная картофельная ботва почернела, одни будылья торчат, и утрами уже похрустывает под ботинками трава. Вроде вот оно, только сейчас было лето, и нет его. Пропорхнуло под окошком, будто пеночка-пересмешка, кувыркнулась, сверкнув зелеными крылышками, аленьким клювиком и солнечно-желтой грудкой, и — одна рябь в глазах, одни блестки слепящих красок, ничего не успел рассмотреть.
Зима — не то… Зима у нас поселяется спокойно, надолго и основательно. Она не слепит солнцем, не щеголяет, как модница, каждый день новыми нарядами, зато постоянно радует своей устойчивой, неизменной опрятностью, чистотой.
Рано начинает сыпать снег. Уже в ноябре. И сыплется-сыплется, будто из чьего-то щедрого лукошка, до самого апреля. Все засыпает он: и крыши домов, и огороды, и тротуары, и прясла, и поленницы дров. Все сравнивает в один цвет: не разберешь, где там была Шутежихина «постать», из-за которой она любого могла разнести вдребезги, где еще чьи-то владения; и даже сама бабка Шутежиха в спокойные и долгие зимние месяцы становится добрее и ласковей.
А снег летит, летит. Он насыпает прямо возле домов высокие суметы, целые горки, и с утра до вечера на этих горках барахтаются ребятишки. Оледеневшие, запорошенные, одни носы алеют.
Но особенно хороши морозные дни. Выйдешь на улицу, и дух захватывает: все неподвижно, прозрачно, будто хрустальное, и такая тишь, только слышен тонкий скрип снега под валенком.
В такие дни люблю я с Мишанкой возить воду.
В субботу мы прибегаем с ним с работы рано, еще засветло, и сразу же вытаскиваем из коридора санки с привязанной к ним деревянной бочкой-водовозкой. Она вся в ледяных потеках, в сосульках и кажется тяжелой и громоздкой, но везти ее легко — накатанные санки будто сами летят по снегу.
До колодца метров триста. Он у нас за амбулаторией и сельповским киоском, на площади, как раз напротив комсомольского общежития. Пока добежим туда, вволю набарахтаемся, накатаем друг друга, насмеемся. И откуда только игручее настроение приходит? Вроде как с неба сваливается.
Над невысоким в ледяной корке срубом два столбика. Между столбиками вал с гремучей цепью. Над валом палка-тормоз. Спихнешь бадью, чуть притормозишь палку — тух-тух-тух-тух! — замелькает, закружится вал. Потом — шлеп! — и все остановится. Это бадья стукнулась об воду.
Берешься за железные рукоятки и выкручиваешь ее. Потом обхватываешь двумя руками, тяжелую и студеную, и опрокидываешь над бочкой. Щелк-щелк! — пощелкивает на стенках бочки раскаленный на морозе ледок.
Возвращаемся медленно, осторожно, чтобы не опрокинуть. Дорога хоть и ровная и гладкая, но санки все равно качает, и вода из бочки выплескивается. Она падает свинцовыми шматками на обручи, веревки, и на них прямо на глазах вырастают сосульки. Остановившись, отломишь одну и хрустишь, как конфеткой-леденцом. До чего сладка!
А жарко, хоть пальто распахивай.
Первый рейс делаем к нашему подъезду. Берем ведра и начинаем таскать воду в дом.
Второй рейс — Мишанке.
В комнату влетаем в густых морозных клубах пара. Он валит из распахнутой двери, от нашей одежды, от студеной воды в ведрах.
— Ой, закуржавели-то! — встречает нас тетя Оля веселым криком. — Обледенели-то, бедненьки! — Она выскакивает из своего уголка, где вязала сеть, семенит к двери, захлопывает ее за нами, потом торопится к печке. — Давайте, давайте скорее кончайте со своей водой да разболакайтеся, отогревайтеся и пожалуйте-ка к столу. Пока суд да дело, я вам щец горяченьких счас поставлю. Это надо же, с работы прибежать и сразу по воду, когда перво-наперво об еде думать надо.