— Делец, не делец, — ломается Спартак, — а вот что мужик изворотливый и пробойный — это точно. Я не жду милостей от природы, да… Но ты, Осиповна, еще не знаешь моих всех способностей. Ой, не знаешь. Ведь я еще и артист, Осиповна! Когда весной за лесом поплывем, я с собой гитару возьму. Концерт на плоту ставить буду. У-у-ух! Полетим мы, запорхаем по Кети… Не передумала еще, Осиповна? Не откажешься в трудную минуту? У меня ведь вся надежда на тебя. Никто не знает лучше Кети, чем ты. Никто не приплавит плот так, как ты.
— Брось-ка ты меня улещать, миленький, — нарочно хмурится тетя Оля. — Я не девка молода, чтобы меня улещать. Я и без улещений — раз дала слово, значит, не откажусь.
— Во! Это мужской разговор, Осиповна! А мы и Радку с собой возьмем. Для красоты. А? Радка, поедешь с нами?
— Дурак! — вытягивает вперед свое черное сердитое лицо Рада. — Я и безо всякой красоты никуда от тебя не отстану. Хошь не хошь, а оставлю ребятишек с Земфирой — и ни на шаг.
— Осиповна! — сверкает глазами Спартак, не обращая больше внимания на Раду. — Вот здорово будет. Ансамбля! Цыганской песни и пляски. Ух!
Спартак хочет пуститься в пляс, но его сильно заносит, и он влипает спиной в печь.
— Спартачок, Спартачок! — соскакивает с табуретки тетя Оля. — Будя, будя, однако, шуметь-то. Давай-ка, парень, спать, спать. Чижолый ты шибко седни. Иди-иди, отдохни.
— Осиповна! — сразу весь как-то обмякнув, покорно говорит Спартак и прижимает палец к губам. — Иду, иду… Счастливая! Ты не идешь со мной спать?
— Подь к черту, баламут! — бросает с кровати Рада и не двигается с места. — Смотреть не могу на пьяную рожу. Добрые люди с женами пьют-гуляют, а ты один наворочался. А спать дак меня зовешь. Вали, вали, давай потихоньку, укладывайся один. Ничего.
Ко всеобщему удивлению, Спартак беззвучно направляется к двери. Утомился мужик…
— Чо ж ты его не проводила-то? — спрашивает тетя Оля у Рады. — Ишшо начудит чо-нибудь.
— Ничего он не начудит, — говорит Рада. — Счас как упадет на кровать, так захрапит. — И вдруг вспыхивает, начинает дергать плечом. — Не могу я его терпеть пьяного, Осиповна! Не хочу раздевать-разувать. Я вольная цыганка и хочу до конца вольной быть.
— Ну-ну-ну, — усмехается тетя Оля. — Не горячись. Ты и так, мотрю, шибко-то себя не утруждашь… А сердиться на него не надо. Ишь, он ведь не где-то там чего-то, а для дела выпил. Вот построит свой домишко и образумится, бросит пить.
— Дожидайся, Осиповна, — сверкает глазами Рада. — Вон Миса. Никакой дом не строит, а тоже — что ни день, то пьянка. До сих пор вот где-то нету. До сих пор Земфира страдает, бедная, томится вся. Он-то для чего пьет?
— Ну мало ли… Одного человека к другому тоже равнять нельзя. Один, может, и так, без цели, а у другого — цель.
— Кому она нужна, эта цель? Уж если на то пошло, зачем мне его дом? Разная суета с этим домом зачем? Он сумасшедший, и я должна сумасшедшей стать, да? Ему же русским языком директор сказал: будешь хорошо работать — казенную не хуже квартиру дадим. В новом доме! А он? Затеял каку-то раздерягу и сам не знает зачем.
— Зна-а-а-ет! Знает, Радушка, — наклоняется к ней тетя Оля. — У каждого свое в жизни, родненька. Каждый к чему-то стремится. Один к почету, другой к должности, третий к доброму делу, а четвертый — просто к собственному дому. Ты же вот мне сама рассказывала, что вы всю жизнь по базарам, по кибиткам да шалашам скитались, вот человеку и захотелось в хорошем доме пожить. Да не в казенном, а в собственном. Понимаешь, не балаболкой какой-то, а хозяином настоящим пожить.
— Да какой из него хозяин? — усмехается Рада.
— А чо! Добрым хозяином будет, говорю тебе. Он ведь у тебя мужик-от совсем неплохой. Я стара уж, людей-то сразу насквозь вижу и потому говорю тебе, что мужик он как мужик. Так что, Радушка-ладушка, ты уж не поворачивайся к нему шибко круто. Ничо это не даст тебе, окромя вреда. Правда, правда, миленька моя. Ты давай-ка, ласкова, беги, беги. Беги, толкую, приветь, уложи мужика как следовает.
— Так я что, — поднимается Рада. — Я пойду. Ради тебя, Осиповна, ради слов твоих пойду…
— Ишь ты! Ради тебя! — усмехается тетя Оля, когда Рада с Земфирой уходят. — Ради тети чужой идет к собственному мужику. Вот люди-нелюди!