выводят на голоса молодые чалдонки.
Иногда кто-нибудь из рыбаков, проплывающих под яром с Чугунских соров, не выдерживает, останавливается и подплывает к берегу.
— Эх, молодухи, — кричит он простуженным голосом, — вали сюда, покатаю-у-у!
И тут несколько девчонок с визгом несутся по откосу вниз, к мягкой кетской воде.
А чаще всего парни сами добывают с вечера несколько обласков или пару больших лодок.
Далеко, до самой Нечаевской протоки, уходят лодки, и уже оттуда, из-за затопленных веретей, из-за желтеющих тальниковых островов звенят в лунном сиянии воды девичьи голоса:
А на яру полыхает костер. И, оставшись на время в одиночестве, Матюха Самусенок, который почему-то больше всего на свете боится реки, с переборами играет страдания.
В такие ночи я лежу на типсинской стайке, на своем жестком топчане, с открытыми глазами, слушаю и думаю, думаю. Мне не верится, особенно в такие ночи, что тети Оли уже нет. Так и кажется, вот-вот стукнет калитка, прошуршат в картофельной ботве чирки и послышится ласковое и насмешливое:
— И чо ты сидишь здесь, как сурок? Ни танцы тебе, ни девки ни к чему. Так ведь и состарисся, половины жизни не изведав.
Так и кажется, вот-вот блеснут синие, веселые и внимательные глаза и скажут:
— А я-то в молодости бедо-о-о-вая была! Ух-х!
РАССКАЗЫ
СВЕТКА — СИНЯЯ БЕРЕТКА
Над Обью опускалось солнце.
Огромное и ярко-красное, как сок костяники, оно почти касалось воды, запалив на ней у горизонта алый костер, и казалось, что наш белый, празднично-нарядный теплоход, бегущий прямо на этот костер, вот-вот настигнет его.
Но река повернула левее, потом еще левее и круче.
Погас костер на воде, погасли жаркие блики на стеклах капитанской рубки, и само солнце, ушедшее вправо, как-то разом поблекло, уменьшилось и вдруг пропало за синей кромкой тайги.
Я поудобнее облокотился на бортовые поручни и стал смотреть в зеленовато-серую даль реки, с которой веяло терпкими запахами вербы, камышей, ила и буйного цвета распускающейся черемухи.
Где-то там, за этой дальнею далью, на таежной реке Парабели — левом притоке Оби — стояло село… Я знал, что до него еще плыть да плыть, что свидания с ним еще ждать да ждать, но мне почему-то казалось, что вот сейчас, в эту минуту, вынырнет из-за поворота, окаймленный темными кедрачами, песчаный мыс, и я увижу рассыпанные по нему кряжистые, по-чалдонски высокие избы моего Луговского.
Моего ли? Ведь я не был там двадцать лет. Оторвался от дома мальчишкой и больше не приезжал. Да чего там — не приезжал! И вспоминал-то не слишком часто…
Я вздохнул, оторвал взгляд от реки, потянулся к столику за спичками и в десяти шагах от себя снова увидел ее.
Кутаясь в шуршащий плащ, она стояла у перил и задумчиво смотрела на бурлящую в носу теплохода пенную воду.
Я поспешно отдернул руку, забыв и про спички и про сигарету, сел на скамейку, пытаясь отвлечься, но ничего не получилось. Делая вид, что задумался, я стал украдкой смотреть на нее и заметил, что изредка и она отрывает взгляд от воды, чуть поворачивает голову, и тогда ее внимательные, с грустинкой глаза вроде невзначай скользят по мне, и в их пронзительно-чистой синеве вспыхивает не то насмешка, не то укор, не то любопытство.
Так же внимательно-быстро глядела она на меня и утром, когда мы сидели за соседними столиками в судовом ресторане, и несколько раз днем, когда в окружении каких-то молоденьких парней и девчат прохаживалась по палубе.
Я не знал, что делать? Подойти познакомиться? Вот просто так подойти и сказать: «Добрый вечер. Я такой-то такой-то»? А дальше? Эту женщину я вижу впервые, и ее взгляды могли мне просто почудиться. Но и уйти неудобно. Наверное, не зря она оказалась рядом со мной.
На палубе появился невысокого роста, коренастый, с казачьими усами мужчина лет сорока — сорока пяти, с которым она утром сидела за одним столиком в ресторане.
— А, вы тоже не спите! — воскликнул он, запросто дотронувшись рукой до ее плеча, и после короткого обмена незначащими фразами они заговорили о какой-то «элите», о первых и вторых репродукциях, о поздних в этом году всходах.
Я постоял немного, прислушиваясь к их голосам, и пошел прочь. Когда уходил, непроизвольно оглянулся и опять поймал на себе взгляд женщины, в котором был откровенный укор.