В общежитии Леонида койка стояла у самой батареи, которая жарила, как русская печка. С какой радостью прижался бы сейчас Леонид к ее ребристым бокам!
Что его ждет дома? Васька, наверное, давно уже спит, и натопленная им с вечера печь, конечно, порядком остыла. Хорошо, если есть в запасе дрова, а если все вышли?
Леонид и не заметил, как они дошли до поселка.
Возле магазина Пашка с Хахалиновым остановились.
— До завтра, — сказал Пашка. — Нам с ним направо, в барак…
— До завтра, — кивнул Леонид и — бегом, бегом по дороге: «Спит Василий или все-таки ждет?»
Васька спал. Подсунув под щеку ладошку, храпел на всю избу и чмокал губами. В избе вкусно пахло жареной колбасой, луком и приторно — перегаром.
«Напился, — подумал с тоской Леонид, раздеваясь. — Опять напился, поросенок несчастный!»
Васька и в самом деле был пьян.
Его напарник Сидор Петрович Федотов только вначале показался мужиком грубым и нагловатым, на самом деле — лучше не надо. Еще по дороге на шахту стал называть Василия сынком и все расспрашивал, какая там жизнь на материке, что нового в городе, в селах. А в забое, когда сели перекурить, признался:
— Я ведь давным-давно не был там. Как попал в сорок шестом по этапу на Колыму, так и живу здесь, хоть и давно срок отбыл. Один. Не к кому ехать. Да и привык, не хочу старое вспоминать.
Что означает это старое, Василий так и не узнал, зато о колымской земле и колымчанах наслышался вдосталь. А когда кончилась смена, они зашли в магазин, взяли немного спирта и по колымской традиции «вмазали» за знакомство. После тяжелой работы Ваську сразу же развезло, и он едва добрался до дому. Кое-как протопил печь, нажарил колбасы и ухнулся на кровать. О том, чтобы дожидаться Леонида, у него не было даже и мыслей: какое может быть ожидание, когда выпил, когда завтра к восьми на работу.
По-разному сходятся люди.
У Леонида с Василием тоже получилось по-своему.
В то лето, когда Леонид закончил семь классов, отец подарил ему наручные часы.
Однажды Леонид собрался в кино, надел легкую тенниску и часы нацепил. Едва прошел квартал и свернул на другую улицу, нос к носу столкнулся с колонистом Жабой.
Жаба с надвинутой на лоб кепке-восьмиклинке сидел на крылечке парикмахерской и от безделия вырезал большим складнем нехорошее слово.
Этого Жабу вместе с дружками Косточкой и Хмырем после отбытия срока в детской колонии привезли в село, как выразился участковый уполномоченный Федькин, на довоспитание в трудовом лесозаводском коллективе. Как уж их довоспитывали, неизвестно, но сельским мальчишкам, особенно кто потрусливей да похилее, от них житья не было. То в карман заберутся и стащат единственный рубль, выклянченный у родителей на кино, то изобьют, а то и вовсе изгальство учинят — заведут в темный угол и заставят землю жевать и глотать. Генке Родикову весной руку сломали да вдобавок отобрали отцовы кожаные перчатки — до сих пор боится дома сказать.
Леонид никогда не отличался ни особенной силой, ни смелостью и потому, увидев Жабу, как бы споткнулся и стал тихонечко поворачивать, чтобы дать деру.
Жаба это заметил. Ухмыльнулся загадочно, вскочил на ноги.
— Стой! — скомандовал коротко.
У Леонида ноги сделались ватными: ни взад, ни вперед.
А Жаба этакой танцующей походочкой обошел его по кругу, прищурился.
— От пижон! — заключил. — Корочки мокельные. Тенниска шелковая. Да еще при бочатах… А ну снимай!
— Что — снимай?
— Бочата, балда! — ощерился Жаба.
— Чего ты ко мне пристал? Чего ты пристал? — каким-то не своим, жалобным и писклявым голосом закричал Леонид. — Пусти давай, пусти, говорю! — Крутнул головой туда-сюда — улица, как назло, будто вымерла.
— С-с-снимай! — сквозь зубы, с присвистом, прошептал Жаба. — Снимай, а то шлифта выколю! — и поднес лезвие складня прямо к Леонидову глазу.
Леонид попятился. На какой-то миг в голове мелькнуло: а что если дать под дых? Жаба наверняка ничуть не сильнее его. Ростом — такой же. Плечи узенькие, как у девочки. Морда, правда, какая-то омерзительная, страшная, действительно как у жабы: глазки маленькие, щеки в прыщах, а рот до самых ушей. Но при чем морда? Можно зажмуриться. Однако не хватило духу ударить. «У него же нож, — подумал. — У него друзья. Проходу потом не дадут, с землей смешают».
И чувствуя себя самым последним идиотом, стыдясь своего малодушия и страдая, подрагивающими пальцами Леонид стал расстегивать ремешок…
— Шьете или порете? — послышалось за спиной.
Леонид волчком — на голос.
На тротуаре — присадистый, коренастый паренек.
Косолап. Потертые трикотажные штаны на коленях — здоровенными пузырями. Штопаная-перештопаная рубаха навыпуск. Рыжие вихры на голове — клочьями в разные стороны. А на скуластом лице не то ухмылка, не то любопытное удивление и хитринка. Да еще желание почесать кулаки.
— Шьете или порете? — повторил.
— Шьем, Хезма, шьем, — завихлялся, осклабясь, Жаба. — Вот с этим мальчиком обмен производим.
— Односторонний?
— Хм… Ну как тебе объяснить…
— Односторонний, я спрашиваю?
— Пошел ты!
— Чего?
— Пошел, говорю.
— Это куда, интересно?
— Туда! — И Жаба похлопал рукой по ляжке.
— Ах так!
Хрясь! — будто кто хрупкий талиновый куст обломил — и Жаба растянулся на тротуаре.
— За что? — заорал.
— За «туда». И еще за него, — на Леонида кивнул.
— Ну погоди! Встретишься ты нам в кривом переулке, — погрозил кулаком Жаба, поднимаясь и отступая. — Все кишки на кулак намотаем.
— Давай-давай, — небрежно махнул рукой паренек. — Дуй, не стой, пока солнышко светит. — Повернулся к Леониду, как ни в чем не бывало спросил: — Кто такой?
— Я или он? — не понял его Леонид.
— Ты, конечно, кто же еще.
— Леня Курыгин.
— Ле-е-е-ня! — передразнил парень. — А меня вот, например, Васькой Хезмой зовут. В каком учишься?
— В восьмой перешел.
— Хо! — обрадовался Васька. — И я в восьмой перешел. Правда, в шестом два года отбухал, но это ништяк.
— А я не знаю тебя почему-то. Приезжий?
— За всю жизнь дальше Борового нигде не бывал.
На Шпальной живу, там и семилетку закончил… Хо! Да я вспомнил тебя. Вы к нам с шефским концертом приходили в прошлом году. Слышь, Ленька, ты здорово учишься?
— Две четверки всего.
— А остальные пятерки?! — выпучил глаза Васька и швыркнул, шоркнув пальцем под носом.
— Ага.
— Да-е-е-е-шь! С таким дружить — горя не знать. Я, понимаешь, выше международной тройки никак не могу подняться. Башка у меня, понимаешь, какая-то… — повертел рукой у виска. — Хотел в ФЗУ махнуть, да мать жалко, плачет: «Кончай десять классов, и все». Ну кончай так кончай… Слышь, Ленька, будешь мне помогать? Я же в вашу школу перехожу. В одном классе будем учиться. Будешь?
— Еще бы!
— Вот и добро. А этих полудурков не бойся. Держись за меня.
— А вдруг они и тебя…
— Меня-а-а? Ха-ха! — Васька выпятил грудь. — Да я второй год в секции бокса при лесозаводском клубе занимаюсь. И они это знают.
Леонид с уважением посмотрел на Васькины руки. Мускулы, как булыжники, гуляют под кожей. С таким парнем не пропадешь.
А Васька, тем временем что-то обдумав, сказал:
— Слышь, Ленька. У меня завтра свободный день. Пойдем вместе по землянику. На гари, под Волково. Ягоды-ы-ы — хоть лопатой греби.
— Пойдем.
— Я к тебе забегу тогда. Скажи, где живешь.
— Садовая, тридцать четыре. И вот еще что. Если мы вправду будем учиться вместе, я сяду только с тобой.