И вот мы сидели на берегу реки под яром и пережидали грозу.
Она не стихала.
Со стороны заготзерна слышалось то и дело:
— Запорю-у-у! Запорю-у-у, поросенка! Проси прощения у дяденьки!
И воздух полосовал такой дикий рев, что по спине мурашки ползли.
— Да что ты делаешь, Дарья! — звенело. — Неужто поверила? Да где это видано, чтобы двадцать парнишек и девок съели столько зерна. Полтора центнера ржи! Это ж рассказ на дурных.
— А что, я его съел, по-твоему? — рокотало с угрозой.
— А может, и ты, кабан краснорожий! Ишь, прореха не сходится.
— Я тебе покажу прореху! Вот составлю акт — полжизни не хватит рассчитаться за своего сопляка.
— У этого сопляка отец на фронте погиб!
— А ты, Медведева, помолчи. К тебе с Рыковой особая статья приложена будет. Где ваши сорванцы? Гляди-ка, умнее других!
— Это про нас! — схватил меня Вовка за руку и вытаращил глаза.
— Про нас, — согласился я, и у меня заныло внутри. — И зачем мы, дураки, побежали! Что вот будет теперь?
— А что будет… Засудят, и все.
— А если я не хочу в тюрьму?
— Будут тебя спрашивать. Турнут и пошел.
— Что делать-то, Вовка?
— Смываться отсюда, покуда не поздно.
— Куда?
— В Томск хотя бы, — выпалил Вовка. — В ремеслуху аль в ФЗУ.
— А деньги где?
— Зайцем проедем на пароходе.
— На пароходе?
Я на миг представил ходивший по Чулыму коричнево-желтый «Норд» — больше у нас пароходов не было, — и мне сделалось тоскливей, чем раньше.
«Норд» был крохотный, грязный-прегрязный и такой кособокий, что с одного борта его плицы барахтались в глубине по самую маковку, а с другой молотили по воздуху; корма, как уткин хвост, была задрана кверху, а нос зарывался в воду сохой, и от парохода почему-то за версту воняло смолой и уборной.
Но главное было не в «Норде», а в его капитане.
Шибко строгий был капитан.
Здоровенный и неповоротливый, будто глыба, он стоял на низеньком мостике с трубкой в зубах и грозно сверкал глазами на весь белый свет.
— Ты куда прешь, ты куда прешь?! — грохотал он раскатисто, когда пассажиры с мешками и сундуками, давя друг друга, чтобы захватить место у трубы, потеплее, врывались на сходни. — Это не база-р-р-р! Это фло-т-т! — и прикладывал такой заковыристый матерок, что деревенские девки, стоявшие на берегу, начинали икать.
Нет, с таким капитаном в Томск не уедешь.
Если поймает, выбросит за корму, как щенка.
— Не хочу… Не хочу ни в ремеслуху, ни в ФЗУ, — прошептал я. — Мамку жалко одну бросать. Да и без документов куда?
— Ма-а-а-мку! Титьку! — передразнил Вовка. — Ну и вали в кутузку тогда. А еще как путний — первым полундру сыграл из заготзерна. Эх-х! — И, пошмыгав носом, вдруг рассудил: — А вообще-то без документов шиш где пробьешься. Давай лучше в лес удерем!
— Давай.
— Ненадолго, конечно, — уточнил Вовка. — Пока Песик с Шурой Хряповым угомонятся и забудут про нас.
В заготзерно все еще воевали. И прислушавшись, я вздохнул:
— И когда они кончат? Ведь пока не уйдут, из-под яра не вылезешь. Закурить бы сейча-а-а-с!
— Слабо! — оживился Вовка. — У меня есть три ахнарика.
Он вывернул карманчик-пистончик старых отцовских штанов, где добрые люди носят часы, стряхнул на ладонь подобранные где-то окурки и крошки горелого табака вместе с сором и пылью, извлек клочок газетки, пару спичинок с огрызком от коробка и стал сворачивать папироску.
— Тяни.
Над нашими головами заструился синий дымок. Но не успев сделать и по три затяжки, мы онемели, увидев его…
Он шел, видать, не по верху, не по яру, а по дну оврага, и поэтому появился перед нами из-за глинистой осыпи в каких-нибудь трех шагах.
Худущий, глазастый и длинный, в неуклюжих солдатских ботинках и в дождевике поверх какого-то серого и лохматого, как половик, пиджака, он стоял перед нами незнакомый, таинственный, нисколечко не похожий ни на одного из малочисленных осиновских мужиков.
— Мальчик, — произнес он хрипло и глухо, обращаясь к Вовке. — Вытащи руку из кармана — сгорят штаны.
От неожиданности Вовка вскочил, выдернул руку, и окурок шлепнулся на песок.
— Затопчи, — сказал незнакомец и отвернулся, выбирая место, где бы приспособиться для рыбалки. В руках он держал несколько удочек и банку с червями.
Это было так непонятно и страшно, что мы с Вовкой глядели друг на друга, как истуканы. Не приструнил, не стал уши рвать, не потащил в деревню напоказ матерям, а только посоветовал не сжечь штаны и отвернулся к реке. Нет, лучше бы он уши нарвал, как делал в таких случаях дед Егоров.