— Рад я за тебя, паря. Во, как рад! — Евсей Кузьмич влюбленно глядел на гостя. — И не токо тому, что ты работу нашел по душе. Еще и потому, что в родной район возвернулся. Негоже серьезному человеку болтаться по свету, как балаболке. Семья-то есть?
— Две девки растут. Большуха в десятый пошла.
— Невеста уже!
— Невеста, невеста, — кивнул головой Петра Феофаныч. — А ты-то как поживаешь, Евсей Кузьмич? Все про меня да про меня речь ведем, а про тебя — ни слова.
— А что про меня. Живу вот. Живу — не тужу: по борам хожу да на дома пустые гляжу. Летом пастухи со скотиной придут — встречаю, осенью — провожаю.
Евсей Кузьмич говорил это весело, с лихостью играя словами, а в глазах его — видел Петра Феофаныч — блуждала грустинка.
— А что ты со всеми-то не поехал в Сполошный?
— Да как тебе сказать? — пожал плечами старик. — Тут и дом у меня, и огород, и то, и се…
— Что ж, в Сполошном квартиры не предложили?
— Поч-чему-у-у! Нет-нет, Петра Феофаныч! Не скажи! Директор совхоза по сей день зовет зимовать. Только заикнись — и изба будет, и работенка по силе. Я хоть и на пенсии, а без дела-то не сижу.
— Так что же тогда? Не пойму я толком тебя, Кузьмич?
— Да где вам понять! — вдруг осердился старик. — Где уж молодым да ранним! Каждому свое. Каждый жизню от собственного пупка измеряет…
И умолк, оборвав беседу на полуслове.
Сидел он тихий и хмурый, водил по столу деревянной ложкой, рисуя невидимые узоры, а Петра Феофаныч пристально смотрел на него и думал.
Не понимал он старика в самом деле. И не узнавал. Даже внешне не узнавал.
Лыс, только за ушами редкие волосы, лоб и щеки в глубоких морщинах, плечи опущены, и весь он какой-то усохший, маленький, хоть и ручищи как клешни, узлатые и огромные, со вздутыми синими жилами. И не уразуметь, почему осердился. То улыбался, говорил, слова родником журчали, а то вдруг умолк, и не поймешь, где он мыслями бродит.
«Эх, старость, старость! — сказал про себя Петра Феофаныч. — Чего с человеком не сделает. Вот сидит он перед тобой, совсем чужой, совсем на себя не похожий… А раньше-то был каков!»
А был он высок ростом, плечист и кудряв, а характером до того покладист и бесшабашен, что дальше некуда.
В работе ли, в гулянье — всегда первый, всегда на виду: с шуточкой-прибауточкой, с доброй усмешкой. В деревне его так и звали «Веселый Евсей», удивляясь, откуда в одном человеке столько прыти и удали, как он, сирота, с семилетнего возраста и до коллективизации батрачивший у кулака Брындина, не подломился от житейских тягот, не зачерствел.
Бывало, кует в своей кузнице — с самого образования колхоза работал он кузнецом, — постукивает, позванивает молоточком по наковальне и напевает озорно:
Заслушается молоденький молотобоец Минька Федотов, улетит в грешных сладостных мыслях под облака да и хряпнет кувалдой вместо бородка, обкатки или какой-нибудь там гладилки по черешку. Отобьет руки Евсею, аж по всем суставам смертный ток пробежит. А Евсей ничего. Только сверкнет потемневшими от боли голубыми глазами да прикрикнет незлобно:
— Но-но! Мимо кузницы-то железку грех проносить!
В те времена к Евсею частенько забегал родитель Петра Феофаныча — председатель Коровин. Неспроста забегал. Случится какая-нибудь прореха в деле, позарез человек нужен, вот он к Евсею:
— Евсей, выручай! Нарядил людей солому скирдовать, снег вот-вот выпадет, а Егор крышу наладился починять, Митрий ногу в колее подвернул. Выручай!
Евсей медленно разогнет спину, вытрет черной ладонью потный, с прилипшими к нему волосами лоб.
— У меня же своей работы полно. Вон одних только борон-зигзагов полсотни штук, да плуги, да сеялки, да прочее. До июня месяца бы справиться.
— Ничего, ничего, успеешь и к маю. Ты такой. Вечерок-другой прихватишь, и будет порядок. Выручай!
— Эх ты, право, какой! — усмехнется Евсей. — Как привяжешься — не отвяжешься. Ну чего с тобой сделаешь? Давай, Минька, туши горно. Пойдем, подсобим, однако, болезным. — И подастся из кузни, посвистывая, прямо на скотный двор выбирать вилы пошире да поухватистей.