Тикали ходики, шипела в кружках настойка, и время бежало невидимой речкой. Сумерки опустились.
Евсей Кузьмич вскочил, зажег большую свечу, хотел было подбросить в печку дровишек, чтобы еще пожарить свеженькой рыбки, но гость зевнул:
— Пристал я чего-то с дороги, — сказал потянувшись. — Ко сну поклонило. Да и вставать надо рано: по угодьям-то провернуться. Не пора ли нам набок, Евсей Кузьмич?
— Дак чего же… Давай, давай, — согласился Евсей Кузьмич.
Ему совсем не хотелось укладывать гостя так рано, и были думки просидеть до зари, чтобы сразу и в лес податься, но что поделаешь? Желание гостя — закон для хозяина, и Евсей Кузьмич шагнул в боковушку готовить постель.
— Проходи, Петра Феофаныч, — сказал он через минуту — Хотя кровать у меня не железная и без сетки, но выспишься хорошо. Спать — не сено метать: спина не болит.
— А ты где? — спросил Петра Феофаныч, стягивая тугие с узкими голяшками сапоги.
— А я на печке пристроюсь или вон на голбчике под полушубком.
— Ага.
Раздевшись, Петра Феофаныч прошлепал босыми ногами в боковушку, тяжело плюхнулся в постель, так что старая деревянная кровать жалобно взвизгнула.
А Евсей Кузьмич прибрал со стола, достал из-за печки и почистил ружье, набил патронташ патронами и только после стал устраивать на голбчике лежанку.
Когда свечка была задута и, завернувшись в теплый мохнатый полушубок, Евсей Кузьмич угнездился, Петра Феофаныч вдруг спросил из боковушки трезвым, чуть хрипловатым голосом:
— Забыл у тебя спросить за столом… Косачишко-то попадается в здешних борах?
— Обильно, обильно косача! — приподнялся Евсей Кузьмич.
— А глухаря?
— И глухарь не в диковинку, паря. Да ты не сумлевайся. Завтра все места тебе покажу.
— Ага. Дороги-то целы? В Егоровы сосняки, на поля Лебединские, на Костенькино займище? Я ведь помню еще кое-что.
— Целы, целы. Чего им?
— Ну и добро. До завтра тогда.
— До завтра, до завтра, Петра Феофаныч.
Гость снова глубоко зевнул и шумно, размеренно засопел.
Евсей Кузьмич тоже закрыл глаза. Его слегка качнуло, как на теплых волнах, и он поплыл, поплыл в какую-то приятную, мягкую бездну.
Впервые за многие-многие вечера после ухода из Вагино сполошинских пастухов и отъезда механизаторов он засыпал легко.
Проснулся Евсей Кузьмич от какого-то шума — будто в отдалении гром громыхал.
— Еще чего! — вздрогнул он, поднимая голову. — С чего бы это в октябре быть грозе? — И тут понял, что это вовсе не гром, а поуркивает за окном машина. — Хозяин, туды ее мать, рот раззявил! Петра уж мотор разогревает, а я все, как девица после свадебной ночи, валяюсь в пуховиках!
Евсей Кузьмич соскочил с лежанки, проворно оделся, натянул сапоги, метнулся к печке, чтобы тут же ее растопить и подогреть какой-нибудь завтрак. Но в это время на дворе мотор взревел сильнее, стукнули о борта крючья кузова и явственно послышалось, как покатилась машина.
Евсей Кузьмич подбежал к окну. Ну да! Грузовик, разворачиваясь, выползал на дорогу.
— Обкатку хочет сделать, ли чо ли? — промолвил Евсей Кузьмич, возвращаясь к печке. Но, растопив ее, не выдержал, вышел на улицу.
Машина, подпрыгивая на ухабах, шустро бежала к лесу, по дороге на Егоровы сосняки. Вот она проскочила старенький мостик через ручей, вот миновала Пришилкинскую луговину, а потом и вовсе скрылась в березняках.
— Он чо, ополоумел спохмелья? — пожал плечами старик, возвращаясь в дом. — Солнце вот-вот взойдет, торопиться надо в угодья, а он хреновину какую-то затеял.
Евсей Кузьмич шагнул по избе и тут увидел лежавшую на столе бумажку. На бумажке крупно, печатными буквами было написано:
«Извиняй, Кузьмич. Жалко было будить. Да и одному захотелось побыть немного. Жду тебя в Костенькином займище».
— От летун, от летун, туды его мать! Егоза, а не человек, — заворчал старик. — На неделе семь пятниц… Да я пешком-от до займища за полдня едва ли дойду. Тьфу!
Но делать было нечего. Что случилось — то случилось. Не воротишь и не изменишь. За потерянным часом не побежишь.
Матюкаясь потихоньку на никчемную гостеву прыткость, на его бабье непостоянство, он вскипятил чайку с сушеным шиповником, напился, взял ружье и вышел за огороды, решив идти на Костенькино займище прямо через тайгу: и расстояние короче и дичь по дороге можно стрельнуть.
Утро было ясное, чистое.
Ночью пал крепкий иней, приморозил траву, и теперь она, снежно-белая и упругая, хрустела под сапогами, как стерня. Застуженные лужицы были подернуты льдом, который со звоном лопался и разлетался сухими прозрачными осколками в разные стороны.