Посередине широкого двора стояли комод, шифоньер, две кровати, лежали сундуки, чемоданы, узлы, а рядом, окружив пожилого сына Шайхулы Мансура, топтался чуть не весь ерзовский народ.
Евсея Кузьмича заметили издали, и Шайхула, низенький, присадистый старичок с седой головой и черными пронзительными глазами, закричал, подбегая к калитке:
— Шайтан, кого вижу! Откуда свалился? Ай-яй, как хорошо, как вовремя. Здорово, Евсейка!
Был он без фуражки, в широких сатиновых штанах и в одной рубахе, будто только что выскочил из избы.
— Здорово-то, здорово, — молвил Евсей Кузьмич. — Но что это за сабантуй у тебя, скажи? Никак, сына своего с бабой разводишь?
— Зачем развод, зачем развод! — захохотал Шайхула. — В Сполошный провожаю. И с бабой, и с ребятишками.
— Это как же понять? На побывку иль… насовсем?
— Зачем на побывку? Насовсем, Кузьмич.
— Эх! — только и мог сказать старик, освобождаясь из объятий старого друга. Он вошел в калитку, пожал мужикам руки, женщинам поклонился.
— Что же так? — спросил у Мансура негромко. — Жил, жил. Родился и вырос туто-ка, работал сызмальства. И вот тебе раз!
Мансур, рослый и плечистый, с длинными, сильными руками, улыбнулся застенчиво на вопрос старика и зарумянился, как красная девица.
— Пригласили, — сказал, поднимая свалившийся узел. — Трактористов не хватает на центральной усадьбе.
— А здесь? В избытке?
Евсей Кузьмич хотел спросить что-то еще, но к калитке подкатил грузовик, выскочивший из кабины шофер отвалил борт, и все бросились укладывать вещи.
Когда все было погружено, увязано крепко веревками, Мансур усадил жену с малолетней девчонкой Салимой в кабину, сам со старшим, двадцатилетним сыном Давлятом устроился в кузове на вещах.
— Ну, до завтра, — помахал рукой, и машина помчалась за поскотину.
Кто-то из толпящихся во дворе тяжело вздохнул, какая-то старуха заплакала, а Шайхула как ни в чем не бывало повернулся к людям и весело бросил:
— Чего приуныли? Чего носы крючьями сделали? Петь надо, смеяться надо, когда ерзовцы на повышение выходят, а вы!
— Тьфу! — плюнул Евсей Кузьмич и, махнув рукой, отвернулся.
Не понимал он сейчас Шайхулу.
Неунывающим был Шайхула, бесшабашным. Не терялся ни в каких переплетах. Доброй шуткой и смехом веселил себя и друзей. И за это любил и уважал его Евсей Кузьмич. Но чему он сейчас-то радуется? Как и Евсей Кузьмич, был он вдов, девятый год пошел, как похоронил свою Фатиму, жил с сыном и его семьей. И вот сын уехал. Уехал в Сполошный, на который Шайхула вряд ли поменял бы свою родную Ерзовку.
«Так к чему бахвальство о повышении? К чему этот смех?» — рассуждал старик.
А Шайхула уже держал его под руку, заглядывал своими пронзительными татарскими глазами в лицо.
— Опять гостинца лесного привез? — спрашивал, показывая на узел. — Опять не мог просто так, с пустыми руками… Ну, чего стоишь? Пошли в избу, пошли.
Поглядев, что народ расходится, Евсей Кузьмич шагнул на крыльцо.
В избе было пусто и грязно.
Там, где недавно стояли комод, шифоньер и кровати, на полу белели пыльные квадраты, в углах лохмотьями висела серая паутина, а стены, наоборот, в тех местах свежо голубели невыцветшей синькой. Весь пол на кухне был завален мешками с картошкой.
— Ай, аллах, одна кухня жилая осталась, — усмехнулся Шайхула, опускаясь на табуретку и показывая на мешки. — Кругом пустота и простор. Завтра приедет Мансур, заберет картошку, совсем в футбол играть можно будет.
Евсей Кузьмич поморщился, положил узел с дичью на лавку, спросил недовольно:
— А где Емельян? И Рахимы почему-то не видно было?
— С Луны свалился! — опять засмеялся Шайхула. — Живешь в своем Вагино и ничего не знаешь про старых друзей. Емельян с Рахимой, третья неделя пошла, как в Таланск уехали.
— Пошто уехали? Зачем?!
— Жить, зачем же еще.
— Как — «жить»?
— Как, как… Так! Внука Гошку, Камалова сына, который врачом, знаешь? Бабу его, тоже врача, знаешь? Двойня родилась. Что делать? Как управляться? Работа. Приехал Гошка в Ерзовку, позвал стариков: айда ко мне жить, помогать надо. Помогать так помогать. Собрались и поехали.
— Так просто?
— А ты как хотел? По-другому хотел?
Евсей Кузьмич сидел на мешке картошки, подрагивал седыми ресницами и не знал, что сказать.
— Почему замолчал, Кузьмич? — тронул его Шайхула. — Расскажи, как живешь?
— А чо говорить! — встрепенулся старик. — Живу как положено. Ты вот лучше ответь, как умудрился сына свово из деревни родной отпустить?