Возвращался Евсей Кузьмич домой во второй половине дня.
В Кисличной забоке посчастливилось ему натыкаться на непуганый выводок рябчиков, и он в течение какого-то часа снял из него курочку и два петуха.
Это было неплохо, совсем неплохо, и Евсей Кузьмич повернул домой.
Заснеженная тропинка змеилась вдоль берега по кустарникам талины, боярки, черемухи, но вскоре вынырнула из них на широкую луговину, и Евсей Кузьмич увидел деревню. Притрушенная первой порошей, белая, она показалась издали вполне жилой, опрятной и даже праздничной.
Но странное дело… Непонятное чувство щемящей тревоги заставило старика остановиться. В деревне чего-то не хватало…
— Чего? — спрашивал себя Евсей Кузьмич, недоумевая. — Пустые дома — стоят. Хата моя и барак — вон они. Шилка — течет себе. Даже кусок поскотины торчит возле берега, как и ране. Чего это со мной? Блазнится, что ли?
И тут — увидел.
Не было Демидова кедра.
Все угорье сияло, как лысина, а за ним синел враз осиротевший, поникший Монастырский бор.
— Господи! — прошептал посиневшими губами старик и рванулся с места, побежал, задыхаясь, к деревне.
Кедр лежал на снегу.
Из Монастырского бора слышались смех и пьяные крики.
Мимо дома своего, мимо барака, мимо мертвого Демидова кедра Евсей Кузьмич побежал прямо на этот шум.
На небольшом отоптанном пятачке валялась бензопила, горел небольшой костерок. У костерка — разбросанные пустые бутылки, остатки еды, мусор. Петра Феофаныч сидел на пеньке и о чем-то рассуждал с шофером Перетягиным Глебом. А Старовер, Гена-Икона и Шабайкин Егор с хохотом изо всей силы раскачивали тоненькую пихту, пытаясь стряхнуть с макушки перепуганную белку.
— Ребяты! Ребяты! Чего вы наделали? Чего вы наделали?
Евсею Кузьмичу казалось, что он кричит во все горло, но на самом деле лишь хрипел. Подбегая, он запнулся, запутался в ветках и повалился на бок, забарахтался в рыхлом снегу, вскочил.
— Ребяты! Зачем это? Зачем?!
Петра Феофаныч повернул к нему тяжелую голову.
— Чего раскричался… оп-пять?
— Да ведь Демидов… Демидов кедр…
— Что — Демидов кедр?
— Почто свалили?
Петра Феофаныч тряхнул головой, плохо соображая.
— К-то свалил?
— Ну я! А ч-чего? — К костру подходил, пьяно осклабясь, Гена-Икона.
— А з-зачем? — спросил Петра Феофаныч, клюнув носом.
— А чего Старовер задрался: ни за что, мол, тебе не свалить такое толстое дерево? — Гена-Икона, качнувшись, театральным жестом раскинул руки. — А я сказал, что с-спилю!
— Спилил? — спросил Петра Феофаныч, не понимая толком, о чем идет речь.
— Спилил!
— М-м-м… Молодец! — сонно одобрил Коровин и, закатив глаза, свалился с пенька.
— Господи! — Старик судорожно глотнул воздух, схватился руками за голову и заплакал…
К нему подскочил Перетягин Глеб.
— Ну-ну! Не надо, не надо.
Он отцепил от пояса старика связку рябков, осторожно взял его под руку и повел по тропинке из бора.
Евсей Кузьмич слег.
На другой день перепуганный Петра Феофаныч съездил в Каменку и привез фельдшерицу.
Она сделала Евсею Кузьмичу укол, высыпала на стол горку таблеток, рассказав, как и по скольку их принимать, и заторопилась обратно.
Деваха она была молодая, по всему видать одинокая и, не стесняясь мужиков, вовсю кокетничала с Петром Феофанычем.
— А кто меня повезет домой? — гнула она дугой свои подведенные брови, часто хлопая зелеными веками. — Вы или ваш шофер? Ах, мне бы очень хотелось, чтоб вы!
Но Петра Феофаныч наотрез отказался, сославшись, что много работы.
Едва фельдшерица уехала, а мужики ушли в тайгу, Евсей Кузьмич сгреб со стола таблетки и бросил их в шайку. Не верил он этим больнично-аптечным премудростям. А больше всего вихлястой девахе не верил, у которой не больные, а здоровые мужики на уме.
С трудом передвигаясь по избе, он растопил печку и стал готовить настой из пустырника. Это от сердца — первейшее средство.
Потянулись унылые, тусклые дни. И рядом люди, да не побежишь за ними, не посидишь за столом. Правда, его навещали. Сразу же, как приходили из леса.
Евсей Кузьмич заметил, что после случая в Монастырском бору мужики изменились. Присмирели как будто.
Чаще всего к Евсею Кузьмичу забегал Шабайкин Егор.