— Какая монашка? — спросил Ушаков у писаря.
— Тут не сказано, ваше сиятельство. Монашка, и все. Это у него надобно спросить.
— Чего-то утренничек ноне студеный, — передернул плечами Ушаков. — Эй, греться давай!
Появились двое катов с жаровней, полной горящих углей, третий, в красной рубахе с одним засученным рукавом, стал снимать со стен железный инструмент и бросать на жаровню.
— Не знаю я никакой монашки! — рухнул на колени Кулебака.
— Зато знаешь, на кого вчерась «слово и дело» показывал. А ноне, видать, протрезвел и напужался, так? Ну, так? Говори, не бойсь! Страшней, чем тут, нигде не бывает.
— Милый, дорогой, я ж солдат-калека, воевал, от царицы медаль имею…
Писарь проворно подскочил к Ушакову, что-то шепнул, и тот встал — по ступенькам в пыточную входил Бирон.
— Ровно ничего, светлейший герцог, — виновато развел руками Ушаков.
— Плохо, граф! Это не есть работа, это есть дерьмо!
— Да что он у меня один, что ли? — вдруг озлился Ушаков. — Крутишься тут, как уж на палочке, и все нехорош!
— Ваше!.. — Кулебака бросился к Бирону. — Высоч… Я в плену был! Российскую армию спас! В Крыму! Генерал Ласси…
— При чем тут генерал Ласси? — оторопел Бирон.
— Двадцать целковых в награду дал! Ласси! За то, что я по гнилому морю войска российские провел! Бахчисарай тады взяли.
— Гм, гм, а верно. Мне Ласси говорил о каком-то… — Бирон поморщил лоб. — Прозвище у него было… Вроде какой-то русской еды…
— Кулебака! — с надеждой вскрикнул инвалид. — Так энто я и есть, ваша светлость! Скажите графу, а то ни за что запытает.
Снежно. Тихо. На крыльце Летнего дворца стоял караул преображенцев. Гвардии капитан Нефедов, тот самый, что когда-то сообщал о полной капитуляции шведов, поскрипывая ботфортами, прошел по мраморной лестнице.
Один из караульных, огромный Фрол Зернов, молча плакал. Слезы текли по жестким солдатским морщинам.
— Ничего, братец, сделать не могу. — Нефедов белыми перчатками сбил с лосин пылинку. — Мужайся, братец, такая твоя планида…
Со второго этажа грохнул выстрел. Закружилось воронье.
— Ее императорское величество изволили проснуться! — из дверей выглянул лакей.
Еще раз гулко ударило ружье, и на мраморные ступени упала раненая галка.
— Зернов, убрать! — приказал, поморщившись, Нефедов.
Зернов совком подцепил птицу и понес к стоявшей у кустов кадушке, полной битых галок, воробьев и ворон.
Еще выстрел. Еще! Отчаянный писк в кустах.
— Ведь птицы небесные… Неужто не жалко? — вздохнул один солдат.
— Не рассуждать! — крикнул Нефедов. — Мундиры оправить. Зернов, рожу утри!
Простучала по булыжнику карета, остановилась. Из нее выбрался Акинфий Демидов. В руке держал лукошко, прикрытое цветастым лоскутом. Нефедов лихо отсалютовал шпагой, солдаты взяли «на караул».
— Доброго здоровья, Акинфий Никитич, давно не видались, — поздоровался Нефедов. — Весьма сожалею, но придется подождать. Государыня только встала.
— Обождем, — кивнул Акинфий и потер бок. — Ломит чего-то. Лекарь вот велел ходить поболе. Ты для компании не пройдешься со мной, капитан?
Снова раздался выстрел. На снег упала ворона, побежала, таща за собой перебитое крыло. И тут же в голос зарыдал унтер Зернов. Он по-детски кривил рот, и все его огромное тело содрогалось, будто в ознобе.
— Черт! — скрипнул зубами Нефедов. — Смена!
Из дверей выскочили еще два солдата.
— Зернов… Сукин ты сын! В казарму! Отведешь его, — приказал Нефедов другому солдату.
— Что с ним? — справился Акинфий.
— В великаны забрали.
— Куда? — изумился Акинфий.
— В великаны. Герцог Бирон его в прусскую гвардию продал, — пояснил Нефедов. — Ихний Фридрих-Вильгельм оченно великанистых россиян жалует… Скотина!
— Кто?
— Оба. — Нефедов смело посмотрел в глаза Акинфию.
— Ты в меня глазенками не стреляй, господин капитан, — сказал Акинфий. — Я не герцог, людей не продаю.
— Знаю, потому и сказал.
— Слов-то на белом свете — ой-ей как много. Делов маловато.
Возле дверей кабинета императрицы Анны Иоановны карлы и карлицы играли в чехарду. Поодаль толпились ожидавшие высочайшей аудиенции: мамаши с дочерьми на предмет определения оных в придворный штат, папаши с сыновьями, ищущими места в гвардии, иноземцы всех мастей, ищущие в России всего, что только есть в ней выгодного.
Маленькая, полная старушка обстоятельно и с удовольствием рассказывала Акинфию:
— Меня матушка-то и спрашивает: «Скажи, Филатовна, стреляют ли дамы в Москве?». — «Видела, говорю, государыня, как князь Черкасский княжну свою учил из окна стрелять, по твому примеру». — «И что же, спрашивает, попадает?» А я ей: «Иное, матушка, попадает, а иное кривеиько. Голубке при мне в крылышко попало».