Причем любознательность лисицы сочеталась в нем с соответствующей опасливостью. И сейчас, сидя за рулем обшарпанной взятой напрокат машины, направляющейся из Ларнаки по прибрежной дороге в направлении Дхекелии, он был лисицей…
Примерно на полпути между городком и гарнизоном за окном машины мелькнуло «Казино Янни» — просторное железобетонное здание на полпути между дорогой и морем, где помещались бар и таверна. Он помнил это место с детства и сейчас, увидев его, улыбнулся. "Тоже мне, казино! "
Единственной игрой, которую он там когда-либо видел, было трио «одноруких бандитов»! На самом деле заведение не имело с казино ничего общего: хозяин сдавал помещение под свадьбы и другие торжественные церемонии, под политические собрания, разные общественные и национальные праздники и тому подобные мероприятия. Основными достоинствами «Янни» был большой открытый зал, служивший заодно и рестораном, да открывавшийся из него вид на море.
Но улыбка тут же сползла с лица Каструни. Ведь именно сюда тот человек — точнее мальчишка — которого он убил, должен был привести свою невесту.
С тех пор минуло двадцать лет и вот он, Димитриос Каструни, снова вернулся на остров, откуда вынужден был когда-то бежать, спасая свою жизнь. Вернулся, чтобы повидаться с отцом, с сестрами, чтобы снова увидеть места, где он рос как будто в каком-то совершенно другом веке. А вернувшись, вдруг лицом к лицу столкнулся со зловещей неожиданностью — с человеком, утверждающим, что они были знакомы в Израиле.
Яркие огни «Казино Янни» исчезли далеко позади. Мимо пронеслись одна или две направляющиеся в Ларнаку машины. А в остальном дорога была практически пуста, что его вполне устраивало. Еще миля и он на месте.
Хумени…
Джордж Хумени.
Этот незнакомец — человек, снявший виллу его отца — с ним ведь трое слуг, не так ли? Тот, другой Джордж, для исполнения необходимой ему работы в свое время тоже нанял троих. А за эти годы… разве у Каструни не возникало подозрений? Разве не казалось ему время от времени, что кто-то, или ЧТО-ТО, следит за ним, следует за ним по пятам, дышит ему в затылок так, что он постоянно был вынужден менять документы, заметать следы и переезжать с места на место?
Конечно, вполне возможно, у него развилась мания преследования — некий психоз страха. Он имел основания предполагать, что у этого психоза — боязни быть выслеженным, пойманным и преданным справедливому суду — есть название.
Это было не просто комплексом преследуемого, а в какой-то мере и чувством вины. Ведь как бы то ни было, он действительно УБИЛ человека, но страшился ли он возмездия за содеянное или здесь примешивалось что-то еще? Во всяком случае, ему казалось, что все крупные нацистские преступники наверное испытывают такой же страх — до того самого дня, когда их НАКОНЕЦ обнаруживают. Подобное же чувство испытывает и он сам. Может, все дело в этом.. ? Или с той ночи в развалинах древнего Хоразина кто-то действительно идет по его следам?
А что если этот кто-то и Джордж Хумени — одно и то же лицо? И что если Хумени к тому же является тем… одним словом, кое-кем?
— Не может быть! — громко выкрикнул Каструни. — Не может быть! — И снова где-то в далеком уголке его сознания тихий внутренний голос с сомнением спросил:
— Или все-таки может?
В одном месте дорога немного удалялась от моря и там, посреди огороженной забором сада где росли гранаты и оливы стояла вилла. От дороги к ней вела грунтовая дорожка, которая примерно через сотню ярдов сменялась посыпанным гравием проездом, ведущим через сад прямо к входным дверям. Вилла была довольно современной — или, во всяком случае, до сих пор довольно модной — архитектуры: она представляла собой довольно невысокое и просторное бунгало, очень чистенькое и привлекательное.
Заметив виллу с дороги, Каструни притормозил и, опустив стекло, принялся вглядываться в темноту. Теперь машина едва ползла. Со стороны моря доносился низкий, едва слышный шорох, как будто какой-то спящий великан, положив голову на мягкую подушку пляжа, тихо посапывал во сне. Слышны были только цикады и шорох волн, больше ничего. А на вилле горел свет.
Тут Каструни заметил огоньки движущейся навстречу ему со стороны Дхекелии машины. Он немного прибавил скорость и, когда другая машина проносилась мимо, отвернулся в сторону, продолжая наблюдать за ней в зеркало заднего вида. Вскоре зажглись красные тормозные огни и машина свернула на дорожку, ведущую к вилле. Он так и не разглядел сколько человек было во встречной машине и справедливо предположил, что они тоже его вряд ли разглядели. Возможно, в ней был один или несколько слуг Хумени.
Менее чем в сотне ярдов от того места, где он находился, почти у самой дороги раньше была небольшая рощица средиземноморских сосен. И если только их не вырубили…
Роща оказалась на месте.
Каструни поставил машину под деревьями и по пляжу вернулся к вилле.
Он буквально наизусть знал каждый дюйм этой полоски берега и чуть ли не каждый отполированный волнами камешек на нем казался ему родным. Здесь практически ничего не изменилось. Но, когда он уже подходил к дому, с шоссе на подъездную дорожку свернула вторая машина. Ему даже пришлось пригнуться, чтобы не попасть в яркий свет ее фар, прорезавший ночную тьму над его головой. Может быть этот Хумени сегодня устраивает какую-то вечеринку или что-нибудь в этом роде? Но если так, то дом подозрительно тих. Ничего, скоро он все узнает точно. И выяснит наконец, что из себя представляет этот самый Хумени.
Вилла представляла собой достаточно уникальное для острова — по крайней мере для греческого сектора — сооружение хотя бы благодаря своей крыше. Отец Димитриоса был родом с
Родоса и пожелал, чтобы в новом доме потолки и крыша были устроены так же как на его родном острове. В то же время он понимал, что зимние дожди на побережье в районе Ларнаки — зачастую не менее яростные чем муссонные ливни — требуют крыши куда прочнее крыш деревенских домов в его краях.
Поэтому ее сделали двойной: над плоской типично родосской крышей из толстых шпунтованных сосновых досок была сооружена вторая, чуть наклонная бетонная крыша на мощных балках. Сверху бетон был залит битумом и засыпан белым гравием. Сосновые же доски внутренней крыши были покрыты лаком и их поддерживали резные балки, столь любимые отцом с детства. Вилла прекрасно выдерживала любую непогоду, в жару в ней всегда царила прохлада, а зимой было тепло. А между бетонной и деревянной крышами имелось пространство, где вполне мог поместиться человек. По крайней мере подросток. Насколько помнил Каструни, в детстве это пространство не казалось ему слишком уж тесным, хотя сейчас он и стал гораздо более массивным. И конечно же, гораздо более тяжелым…
У выходящей к морю ограды — из закрепленной на металлических столбах проволочной сетки, к тому же служившей опорой для густых тянущихся до самого дома виноградных лоз — Каструни снял пиджак, свернул его и положил в укромное место. На нем был черная рубашка, совершенно сливавшаяся с темной массой виноградных листьев. Он ухватился за толстые, увешанные синеватыми гроздьями почти спелых ягод плети и, подпрыгнув, приземлился по ту сторону забора.
Только оказавшись в саду он снова вспомнил о цикадах. Или, скорее, только там он заметил, что они молчат: в саду было тихо, как в гробнице. Каструни даже передернуло. По крайней мере в большинстве гробниц.
Он с усилием заставил себя вернуться мыслями к действительности: цикады были молчаливы как ночь, их словно кто-то выключил, одним движением руки повернув универсальный выключатель. Даже плеска моря не было слышно — шорох волн, набегающих на галечный пляж внезапно затих.
Каструни затаил дыхание и стал прислушиваться. Ему вдруг показалось, будто окружающая его ночь тоже притаилась и чего-то ждет.
Это продолжалось буквально мгновение — он вдруг услышал, как к парадному входу виллы подъезжает третья машина. Урчание ее двигателя словно распахнуло дверь тишины и позволило стрекоту цикад и плеску волн снова появиться на пороге действительности. Каструни услышал как выключили мотор, как открылись, а потом захлопнулись сначала одна, затем другая дверцы и страшно обрадовался тому, что звуки наконец вернулись. Но, даже несмотря на это, он на всякий случай покрутил в ушах мизинцами и потряс головой. Все равно море вроде бы звучало как-то не так, да и в песне цикад теперь слышались какие-то новые застенчивые нотки.