Я стоял ошеломленный. Потом взглянул на Звягинцева. Он с ленивой гримасой отвращения сказал:
— Не нужно этого, Иза… Ах, Боже мой!..
Бросив взгляд на них обоих, я наклонил голову и выбежал из комнаты. Я хлопнул дверью в своем номере и заперся на ключ.
Все остальное передо мною отчетливо до последней черты вырисовывается в воспоминании. Я помню все. Даже свои мысли и случайные представления, мучившие мой мозг.
Я просидел в комнате до вечера. Я укладывал свои вещи в чемодан, думая об отъезде и соображая, какие вещи я мог бы продать здесь, чтобы тронуться в путь. Глубокое равнодушие ко всему владело мной. Вечером я вышел из номера. Я решил продать свой бульдог, приложив к нему еще часы.
Бульдог лежал у меня в кармане и сильно его оттягивал. Мне было неудобно. Я двинулся по коридору, я намеревался спуститься вниз по лестнице, пройти два квартала и зайти в лавочку татарина, торгующего случайными вещами.
По глубокой дорожке, протянутой вдоль длинного коридора и скрадывающего шаги, я шел; медленно, тяжелым шагом дошел до комнаты Изы, не взглянул на дверь и сделал еще шаг. Здесь я остановился, не знаю почему, близ двери Звягинцева.
Я вспомнил его рыжую бороду и длинные выхоленные пальцы. Его усталое выражение равнодушных презрительных глаз. И вдруг рванул двери и без стука вошел.
В комнате было пусто. Огонь не был зажжен. Никого не было. Я в недоумении остановился. В тот же момент за перегородкой послышалось движение и стук отодвигаемого стула.
Я бросился туда, уже не помня себя. В полусвете я увидел голые ноги Изы, которые она прятала под одеяло, глядя на меня испуганными глазами, и приподымавшуюся голову Звягинцева со спутанной бородой и мутными глазами.
Блеск наготы, обнаженная кожа ее тела — каким-то внезапным опьяняющим вихрем наполнили мою душу. В отчаянии и тоске я выстрелил в упор, целясь в нее, в Изу, нагота которой в этот момент ослепила и взволновала меня.
Раздался резкий, визгливый крик ужаса… Фигура Звягинцева, вставшего, чтобы заслонить ее, показалась мне в этот момент необычайно огромной. Выстрел моего бульдога был страшным и грубым. Этот момент, когда комната наполнилась дымом и запахом пороха, когда разорвалось что-то дикое в комнате и на кровати закраснела кровь, а женщина с диким воплем заметалась на постели, был самым мучительным, трудно переносимым во всей моей жизни. Я стоял, опустив руку с тяжелым бульдогом, и ждал.
Комната быстро наполнялась людьми. Испуганные лица лакеев и горничных мелькали в коридоре. Кто-то взял меня за руку и вынул из пальцев бульдог. Я не сопротивлялся. Люди в военных мундирах уже стояли подле меня, когда я вдруг сделал шаг к постели.
— Одну минуту… — сказал я.
Мне дали подойти к постели и взглянуть на убитую, с любопытством глядя мне в глаза. Вид этого громадного разметавшегося тела, теперь неподвижного, мертвого женского тела был исполнен странного покоя. Он подействовал на меня как-то умиротворяюще. Мне захотелось еще раз и окончательно убедиться в этом покое и неподвижности и я взял руку покойницы. Ропот возмущения собравшихся вокруг послышался в комнате. Рука, которую я взял, была холодна, была рукой трупа. Я стоял и смотрел на всю эту лежащую на простынях женщину. Мне казалось, что теперь, когда она неподвижна и безгласна, какой-то широкий и пустынный покой опустился на весь мир. Я испытывал облегчение и странное, нисходящее на меня спокойствие. Мне безумно, до боли, до сладострастия захотелось остаться теперь наедине с собой и найти в глубине этого оцепенения, этого покоя какую-то страшно важную, быть может, основную, быть может, последнюю мысль, которая все определит и весь человеческий путь сделает ясным и даст понять, наконец, наше человеческое долженствование…
Я осматривался с тоскливым и нетерпеливым видом. Мне нужна теперь была бы моя комната, стол, бумага и ручка с пером. Наконец, просто остаться одному и все обдумать… Это великое счастье, очутиться лицом к лицу со всем огромным и бесформенным своей жизни и мощно направить на нее прожектор мысли, щупальцы сознания, чтобы вырвать скрытый смысл и понять свои человеческие действия…
Это было дико, кощунственно, быть может, гнусно: мне хотелось улыбаться перед лицом этого трупа, потому что вместе с ней я убил свое вожделение, свою неволю, свою острую и мучительную манию, свое сладострастие и тем самым освободил свою мысль и душу…
Когда меня уводили, я несколько раз оборачивался и все смотрел на этот лежащий на постели огромный труп, большое тело, теперь неподвижное, теперь уже бессильное связать и бешено овладеть чужой волей, наполнить мужской мозг кровью и пламенем, стиснуть его волю одним низменным и диким влечением… Разрушен некий фокус вожделения, выпущена куда-то в пространство специфическая женская энергия, в сетях которой я здесь как зверь метался…