Вслед отрядам, занимающим позиции вокруг города, полетели приказы: не топтать поля, не трогать местных крестьян, их семьи и их скарб. И ничего у них не отнимать. Совсем ничего. Да, именно так – ничего. На один и тот же вопрос мне пришлось отвечать многажды, но я повторял без раздражения. Дело было довольно-таки важное. С одной стороны можно было засомневаться, стоит ли население баронства такого внимания с моей стороны. Но почему бы и нет. Может быть, дружба с обывателями будет нам полезна, тем более, что Синсар мы осаждаем по воле их госпожи, они должны об этом знать.
– Встанем в одном из посёлков, – сказал я и выбрал тот, что побезопаснее на мой взгляд.
Уже расположившись в просторном, но каком-то до странного ободранном доме старосты, пригласил хозяина жилища побеседовать. Очень странным мне показался и он сам, и все его односельчане: как-то подозрительно безучастны, равнодушны ко всему. Совершенно неестественное поведение, как мне кажется, особенно когда в посёлок входят вооружённые люди и размещаются по домам. Должны же крестьяне хоть как-то на нас отреагировать?
– У нас уже нечего забирать, – вяло заявил мне староста, едва я начал разговор о деревне и здешнем хозяйстве. – Ничего нет.
– Кто ж вас опустошил?
– Синсар, конечно. Новый барон велел всё забрать. До зёрнышка выгребли. Слава богам, что лето пока, трава есть, крапива, ягоды-грибы созрели. – Он говорил бесчувственно и как бы о нормальном положении дел. Не похоже, что прибедняется. Я знаю, как обычно прибедняются крестьяне – они делают это иначе, разыгрывают целый спектакль, в котором видна бывает подлинная страсть к делу. Скорее всего, староста говорит правду. Шарить по закромам нет смысла – уж больно все деревенские истощены и обтрёпаны. И эта безучастность…
– Потерпеть осталось совсем недолго, – подсказал я, слегка ошалевший от удивления. – Скоро можно будет убирать озимые, они уже сохнут, и вот вы с хлебом.
– Его тоже заберут.
– Это как? Если новоявленный барон сидит в стенах Синсара, как он у вас что-нибудь заберёт?
На меня посмотрели с чуть большей осмысленностью во взоре.
– Значит, вы заберёте.
– Не больше половины, я так понимаю. Вряд ли баронесса распорядится забирать больше.
– Разве баронесса решится говорить супротив мужа?
– Она не очень-то им довольна. Полагаю, её милость желает поменять супруга, которого её отец не одобрял, на того, которого бы он одобрил.
– Господам виднее, – прозвучало в ответ. – И кто же станет новым мужем госпожи?
– Её милость не говорила. Повторяю только то, что слышал от неё самой. Полагаю, баронесса желает, чтоб в Пире всё стало так же, как было при её отце.
Ну, наконец-то, хоть какой-то проблеск интереса. Староста взглянул на меня со вполне выраженным вниманием, даже пытливо, словно услышал интересную арифметическую задачу и захотел поскорее решить её. Беседа пошла бодрее, и только лишь потому, что мой собеседник стал больше напоминать нормального человека. Он расспросил меня о баронессе и её планах, и, убедившись, что госпожа действительно намерена избавиться от супруга, сверкнул глазами. Впервые я видел такой огонь: яростно-бешеный, мрачный, словно адское пекло – во взгляде человека обыденного, скучного, да и, пожалуй, лишённого воображения. Это была искра живой души, претворённая ненавистью в какое-то даже подобие гениальности самого жуткого толка – поступки человека в подобном состоянии трудно предугадать, он может уничтожить врага и его родных, близких, сторонников и тех, кто просто рядом стоял, совершенно нечеловеческими, адски изощрёнными способами.
И мне стало понятно, что я нашёл к собеседнику единственно правильный подход. Нас объединяло одно: желание уничтожить самозваного пирского барона, которого я даже по имени не знал. Только глава деревеньки хотел совершить жестокое возмездие, а я – просто победить.
В ходе беседы мне стало понятно, откуда взялась такая ненависть. Истинники владели Пирой уже почти год и за это сравнительно короткое время успели показать себя во всей красе. Местным крестьянам и до того приходилось туговато, затянувшаяся война обременяла их дополнительными податями и сборами, приходилось подтягивать ремни, чтоб дотянуть до осени, и вспоминать стародавние мирные деньки, как блаженные времена, легендарный золотой век, освящённый самими богами.