Трясясь в седле, я думал не о войсках и том, достаточно ли у меня солдат для штурма или осады, да и насколько вообще реальна осада, если имеешь дело с замком, куда свезены окрестные запасы продовольствия, а может быть, зерно со всего Торегена. И не о том, сколько у меня в обозе круп, муки, мяса, бинтов, пар сапог. Я думал о том, как всё странно складывается и как противоречив окружающий меня мир.
Ну, не назовёшь меня хорошим человеком – я жёсток, бесстрастен, равнодушен, с жалостью к страдающим и обездоленным у меня всё обстоит очень и очень плохо. Мне не придёт в голову ждать снисхождения или сострадания к себе, потому что я уже привык принимать чужую расчётливость и холодную беспощадность в отношении себя как должное. Если кто-то и когда-то жалел меня, то отвлечённо, лишь на словах, о действиях речь не шла. Поэтому и я не в состоянии был дать кому-то сочувствие.
Мне приходилось действовать обычными для военного времени свирепыми методами, приказывать убивать и пытать, забирать часть провизии, разрушать и жечь. Но при этом я считаюсь вполне себе хорошим человеком, даже очень достойным. Почему бы? Неужели легендарный Демон Оданеса был в разы безжалостней меня, потому и заклеймён людской молвой? Как же тогда на Архипелаге Воль вообще хоть кто-то уцелел? Или есть какая-нибудь неразличимая поверхностным взглядом мелочь, которая превращает чудовище в спасителя или обратно?
Похоже, мне с моим скудным опытом её не постичь. Она, если и существует, является той самой загадкой успеха, под флагом которой истинники так бодро шли вперёд и сейчас не успокаиваются. Они утверждают, что владеют ею и даже готовы поделиться. Правда ли это?
– Эбер!
– Да, командир!
– Ты тащишь с собой того трусоватого пленного? Я же, вроде, велел его прихватить.
– Конечно, ты сказал – я делаю. Ребята на него жалуются, говорят – замучил своим нытьём. Ручка у него, видите ли, болит.
– Пусть дадут разок по зубам, но в меру. А вечером его ко мне. Хочу побеседовать, как и с предыдущими беседовал.
– Помощников прислать? У меня есть пара ребят – отлично умеют развязывать языки.
– Не нужно. Мы просто поговорим.
До Эйнийона было два дня пути. Жители посёлков, мимо которых мы проходили, охотно сообщили, кто сейчас управляет замком, сколько там примерно человек и что обо всём этом думают местные. Я велел сообщать крестьянам, что в Эйнийон свезены все неправильно отобранные у них припасы, которые, само собой, с соизволения графа будут им возвращены. У меня были сомнения, стоило ли разбрасываться подобными обещаниями, но потом я вспомнил Венцению. Там я тоже позволил себе самоуправство, которое потом спасло нас и дало графу отардатскому шанс, а мне – законно дарованную свободу.
Сейчас тоже важен сиюминутный результат, последствия наступят потом.
Пленник, которого Эберхарт лично приволок ко мне вечером (мы остановились рядом с деревенькой, так что мне досталась целая чистая изба, было где с удобством разместиться и привольно общаться), теперь снова мог стоять и смотреть с уверенным достоинством. И то, что он говорил, в общем-то даже звучало логично. Я ведь спрашивал о казне Торегена – казну он мне и выдал. Рассказал именно о том, о чём велено было рассказать. О прочих тайниках я его не спрашивал. Сказав это, пленник ещё и взглянул на меня с оскорблённым видом – мол, не стыдно ли требовать от честного человека невесть что и вдобавок перекладывать на него ответственность за свои ошибки! Я даже развеселился.
– Резонно. Как понимаю, ты, кроме того, рассчитывал потом прибрать ценности к своим рукам.
– Ничего такого я не рассчитывал. – На меня требовательно смотрели избыточно честные глаза. – Как можно строить планы на золото, не зная, будешь ли жив на следующий день?
– Поэтому ты со мной торговался.
– Конечно, торговался! Я хотел жить! Любой хочет. А вы разве б вели себя иначе, вы уверены?
– Поговорим о другом. Есть у меня несколько вопросов о вашем Ордене. Или как вы там его называете?