Я никогда не забывал, что он сделал для меня. А он с тех пор всегда присматривал за мной.
В общем, я рассказал ему обо всем увиденном и услышанном в этот вечер. На рассказ ушло много времени, но, когда я закончил, старик еще не спал.
— Значит, Черные Перья опять пустился в воспоминания о папаше? Нет, это просто поразительно! Я-то знаю нашего достопочтенного главного министра как-нибудь подольше тебя, юноша, и, если б мне давали по мешочку какао-бобов всякий раз, когда я слышал эти завистливые тирады о его отце, то я бы уже давно выкупил себе свободу.
— Но ведь господин Тлакаелель умер около сорока лет назад.
— Да. И его сын все это время так и не выходил из его тени. И что же тут удивительного, скажи на милость? Четыре императора прислушивались к советам Тлакаелеля. Он был с ними на равных. А Монтесума обращается с его сыном как со слугой, несмотря на то что одна из его жен — дочь старика Черные Перья. Ты только представь, как часто приходится нашему хозяину слушать истории о ратных подвигах своего папаши или, хуже того, самому рассказывать эти истории по просьбам других. А теперь вот скажи-ка мне: сам-то он каких успехов добился на военном поприще?
Сказать я, конечно, мог, так как подобные разговоры мы водили не впервые, но, чтобы ублажить душу старика, я сделал вид, будто думаю, а потом ответил:
— Ну… вот, например, когда они с Монтесумой отправились на войну, но по дороге Монтесума решил избавиться от каких-то там слуг дома и отослал старика Черные Перья обратно домой, чтобы тот позаботился об этом. Не очень-то почетное задание.
— Вот именно. О таких подвигах, знаешь ли, как-то не принято рассказывать потом внукам, особенно если учесть, что император не доверял ему до конца и послал вслед за ним шпионов, чтобы те за ним присмотрели. Поэтому всякий раз, направляясь в этот огромный дворец, что громоздится над Сердцем Мира, он, вероятно, говорит себе: «Эх! Вот если бы мой папаша не отказался от трона, все это было бы сейчас моим!»
— Честно говоря, меня мало волнует хозяйское чувство зависти, — напомнил я старику, ежась у себя на циновке под плащом. — Моя задача — разобраться с этими колдунами.
— А тебе не кажется, что между тем и другим есть связь? Ты вспомни его слова — он всегда хотел чего-то, не принадлежавшего бы его отцу.
— Что верно, то верно. Но он еще сказал, что император боится его.
— Боится? С чего бы это? Он слишком уже старый, чтобы представлять собою какую-то угрозу. Случись так, что Монтесума завтра умрет, трон отойдет к его брату Куитлауаку. И наш главный министр, и император оба знают это. — Старый раб звучно пошамкал голыми деснами. — Могу прозакладывать что угодно, но старик Черные Перья солгал тебе.
— А что ему прикажешь делать? — сухо заметил я. — Ведь подразумевается, что я должен шпионить за ним. Забыл ты разве?
Я отвернулся носом к стенке, но старый раб все не унимался:
— Что бы там ни произошло с этими колдунами, только причиной тому вовсе не какая-то старая вражда между стариком Черные Перья и Монтесумой. Тут есть какая-то связь с тем, чего наш хозяин хочет, — с чем-то, чего никогда не имел его отец. Вот только что бы это такое могло быть?
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
ТРОСТНИКА
Глава 1
Наведываться в темницу Куаукалько мне очень не хотелось, но, поскольку выбора у меня не было, я, укрепившись духом, отправился туда.
Если бы я отчетливо мог припомнить время, проведенное там, я бы, вероятно, не нашел в себе сил вернуться в это место сейчас. Тогда голова моя в основном была забита мыслями о винце — вернее, муками, вызванными невозможностью его раздобыть, — вот почему события и ощущения тех дней кажутся мне благословенно далекими. Клубок воспоминаний, нахлынувших на меня, когда я подходил к невзрачным пустым стенам этого унылого и пугающего уголка дворца Монтесумы, приятным назвать было никак нельзя. Я будто снова ощутил грубые руки стражников, поставивших мое обмякшее тело на ноги и выбивших у меня из рук тыквенную бутыль. Я помню, как орал во всю глотку, возмущаясь не столько этим грубым обхождением, сколько сожалея о пролитой в песок драгоценной влаге. Я снова ощутил во рту омерзительный вкус блевотины — в точности как в то утро, когда, проснувшись в клетке, я тряс ее деревянные прутья и завывал как зверь, умоляя дать мне вина, даже не осознавая, до чего меня довело это проклятое пойло.